Вновь прибывший оказался очень ловким парнем. Он не только умело использовал закат в качестве отвлекающего фактора, но и достаточно проворно увертывался от зарядов, как будто чувствовал, когда Жиндос начнет стрелять.

— Падла такая, — выругался Папен, когда в очередной раз крутой бобер ушел от казалось бы прямого выстрела и скрылся в подъезде, ближайшем к стене магазина. Впрочем, как оказалось, зря Жиндос сокрушался: тот же час парень, рассчитывая, очевидно, на внезапность, выскочил из подъезда и бросился к люку, уже один, видимо, углан на закорках очень мешал двигаться.

Ба-бах! И все, кулем рухнул этот крутой бобер у входа в вожделенный продуктовый магазин, среди без малого трех десятков таких же, как он, героев. Постепенно все улеглось, из подъезда, послужившего последним укрытием для незадачливого бобра, доносился рев ребенка, сквозь который можно было разобрать: «Папа! Папа!», солнце уже скрылось за кромкой леса, выстрелы и взрывы затихли… впрочем, на эти звуки Жиндос Папен уже давно не реагировал. Ребенок скоро тоже затих, видимо, умаялся.

Вдруг лязгнула решетка воздухозаборника, глухо ухнул вентилятор, выброшенный наружу, и Жиндос к своему ужасу понял, что в магазин кто-то проник. Как же так, ведь во двор никто не проникал, Папен прекрасно видел в темноте! Старик внимательно осмотрел двор, и понял — что-то изменилось. А еще через мгновение до него дошло, что исчез один труп. Бобер.

Перехитрил, перехитрил он старого Жиндоса, обвел вокруг пальца, падла. Но Жиндос все же хитрей. Папен поудобнее устроился в укрытии, и прильнул к прицелу. Сейчас бобер не сунется, потому что знает, как разозлил стрелка. Он полезет утром, на рассвете, когда будет казаться, что все вокруг спят. А у Жиндоса бессонница. Да к тому же и цель сейчас появилась достойная, это не по простачкам лупить в упор, это серьезный зверь — крутой бобер!

Начало светать. Темнота постепенно уползала в подъезды, пряча свои зубы до следующей ночи, тень девятиэтажного дома, в котором жил Жиндос, неторопливо слезла с воздухозаборника, но никого все еще не было…

Тут из подъезда показался тот самый углан. Он вышел на освещенную утренним солнцем площадку, поковырялся в носу, несколько раз позвал папу, ответа не получил, и направился к качелям, что скрипели неподалеку от люка.

«Вот тут-то ты у меня и вылезешь,» — подумал Жиндос и зарядил ружье.

Он не хотел попадать в мальчишку, просто не давал ему покинуть площадку, аккуратно оттесняя как от спасительного подъезда, так и от выхода со двора. Поднялся детский рев, который заглушила канонада на соседнем проспекте — начинался очередной день военных действий.

Пожалуй, Жиндос увлекся. Иначе как объяснить, что крутой бобер неизвестно как очутился рядом с пацаном и открыл огонь из двустволки, которую, очевидно, нашел в служебном помещении. Жарил он сразу из двух стволов, перезаряжая свое ружье так быстро, как не успевал даже бывалый стрелок Папен. За спиной у крутого бобра был огромный рюкзак, набитый снедью, а карманы широких штанов вздувались от цилиндров медвежьей картечи. Папен упал на пол — очередной выстрел вырвал значительный кусок из оконной рамы, пара дробинок порвала Жиндосу правую щеку.

— Не трогай нас, урод, — послышался голос бобра. Рявкал бобер не тише двух стволов своего ружья.

Самое обидное было то, что Папен абсолютно точно знал, что из этой двустволки и на десять метров стрелять бесполезно — кривые стволы.

В ответ на эти слова Жиндос открыл ураганный огонь. И вот ведь опять какая странность — вроде и часто, и кучно выстрелы кладутся: вон, как бетон под ногами бобра пылью плюется, — ан нет, шагает он, как в мирное время по тротуару — и ничего ему не делается. А углан за ним прячется, ревмя ревет: «Папа! Папочка! Боюся!»

— Бойся, бойся, пацан, — цедит Жиндос, и тут что-то как хлынет по правому боку. Глянул — мать честная! Вырвало руку начисто, кровища рекой, и дурно, дурно становится уже, хотя ни капельки не больно, ну вот ни на столечко.

«Что же ты, ирод, наделал,» — успел подумать Жиндос и провалился в какую-то дыру.

Очнулся, когда почувствовал, что кто-то бинтует плечо. Открыл глаза. Закрыл. Это был крутой бобер. На кухне кто-то стучал ложкой.

— Ну что, дед, живой? — с участием спросил бобер.

— Ну, живой, — ответил старик и посмотрел в добрые серые с зеленой искоркой вокруг зрачка глаза крутого бобра.

— От кого ж ты склад свой охраняешь? — удивился бобер. — Война ведь.

— Вот от таких как ты и охраняю…

Бобер выпрямился и оказался ростом почти до потолка.

— Ну, тогда понятно.

Он взял свою двустволку, прислоненную к стене, и вставил дула в ухо Жиндоса.

— Ты что, дурак? — рассердился Папен. — Сначала бинтуешь, потом убить хочешь?

Выстрел. Бобер кладет ружье рядом с берданкой Жиндоса и идет забирать с кухни углана.

— Ты его убил, папа? — спросил мальчик, допивая чай. В руке его таяла шоколадка.

— Нет, что ты, — ответил бобер, обтирая с ботинок капли крови. — И не называй меня папой, я совершенно чужой дядя. Ты как, перекусил?

Он хорошенько умыл ребенка и через минуту оба покинули квартиру.

Вчера один тип, Дисычем зовут которого, сказал, что нашел в ущелье скопление бонусов. Бонусы — это дело, конечно. Нехитрое. Потому что дурное. Какой идиот вместо того, чтобы террориста валить да бабки зарабатывать, по скалам будет ползать, чтобы бонусы искать?

Послали мы его тогда, причем крепко — картошку чистить. Разведчик, мать его. Год уже служит, полгода здесь парится, а жизнь так ничему и не учит. Давеча трое наших пошли мусор выносить, так в двадцати шагах от караулки все вместе подорвались, насмерть. Такие же лопухи, как этот.

Однако утром пришлось тяжело. Настолько тяжело, что выжили только я и этот… Дисыч. Меня спасло то, что я нырнул в толчок, даром, что дыра была как раз моего размерчика. Пока вверху бухали взрывы, отчаянно матерились погибающие ребята, пока боевики поливали наш блокпост свинцом, я блевал в куче дерьма, то и дело погружаясь туда с головой. Жить захочешь — еще и не так нырнешь, да еще и жрать будешь. Мне, собственно, дерьмо тоже в рот попадало очень обильными порциями. Совсем рядом бухнуло, и разваленный толчок завалил меня обоссанными досками.

А Дисыч выжил совершенно неведомым мне способом, потому что когда я выбрался из развалин сортира, все вокруг было перепахано, как целина, и даже трупы были видны еле-еле. Только Дисыч с автоматом стоял по колено в земле, и безумно озирался.

— Ну ты и пересрался… — протянул он, оглядев меня с ног до головы.

— Приятного аппетита, — невпопад ответил я, и говно вновь пошло горлом.

— Ноги уносим, а то сейчас на твою вонь столько мух слетится — наизнанку вывернут.

И мы побежали. Сначала Дисыч хотел отдать автомат мне, потом подумал — и оставил у себя. Вскоре стало ясно, почему. Мы спустились в какой-то овраг, по дну которого протекал довольно широкий ручей. Дисыч пихнул меня в этот ручей, и тело мое застонало от ледяных иголок, впившихся, казалось, до самых костей.

— Офонарел, придурок?! — зашипел я, потому что Дисыч прижал палец к губам: сверху доносился лай боевиков и отдельные выстрелы — видимо, кого-то добивали.

Минут через десять все утихло.

— Мойся, — предложил шепотом Дисыч, извлекая из сумки кусок мыла. Конечно, сначала он вымыл свою руку, которой он толкнул меня, а потом уже отдал мне.

Я, чтобы зря не переводить мыло, поплавал в холоднющем ручье до тех пор, пока все дерьмо не смылось, а после уже одежу снял, перестирал тщательно, и обмылок на себя оприходовал. Дисыч мирно курил в сторонке, уже на другом берегу ручья. Нарвал какой-то пахучей травы для меня — чтоб не шибко воняло. Оно и верно — мыль не мыль, а запах говна так просто не перешибешь, тем более в холодной воде и в рекордно короткие сроки.

Натянул я на себя все мокрое, потому как жара адская, быстро обсохну, и, хлюпая сапогами, поплелся за Дисычем.