И то правда — как так? Вот мы его только что завалили, надавали по рогам и даже отъели у него правый бок, вон, кишки рядом валяются, смердят, а бизону хоть бы хны?! Стоит, как будто издевается?! Тут же наиболее импульсивные похватали дубины и отоварили быка повторно, да так, что он отлепился от скалы и умер во второй раз.

Тут, надо отметить, осерчал наш герой, обиделся даже, и ушел куда глаза глядят.

Куда ушел? Вот этого наука в лице профессора Абрама Давидовича Столяра нам не сообщает, скорей всего потому, что сама не знает.

Но что интересно? За то время, что этот Адам от искусства прожил анахоретом, он успел: от натурального макета прийти к тому, что зверя можно вылепить сначала в натуральную величину с использованием частей тела оного зверя, и узнав, что это вполне осуществимая задача, долго плясал от радости вокруг горы камней, накрытой медвежьей шкурой, у подножия которой лежали голова и лапы ни в чем не виноватого мишки; а потом до Адама дошло, что можно на стене оставлять такие же следы, как тот самый медведь, которого он умудрился завалить в одиночку, и даже оставил на стене пещеры рядом с медвежьими гриффадами, то есть царапинами от медвежьих когтей, свой собственный автограф — пять охристо-красных полосок, проведенных пальцами, вымазанными в жидкой глине… а потом уж и вовсе понеслась душа в рай: расписал свободные от гриффад стены изображениями быков, мамонтов, оленей, сценами охоты, теми, что никогда не будут известны — это же сцены охоты неандертальцев! — после чего взялся за детальную проработку образов как животных, так и людей, дошел до портретов, перерисовал всех своих соплеменников, коих помнил в лицо… то есть в низколобую мохнатую морду. Из костей вырезал женские фигурки.

И все это погибло во время последнего ледникового периода, последующих тысячелетий, землетрясений, извержений, войн, экологических катастроф и просто из-за вандализма. Время ликовало! — оно смяло весь титанический труд первого гения, который открыл все, что можно было открыть на пустом месте, а именно — культуру как таковую, оно победило!

Только Адам, первый человек, не знал этого. И успел промять своими открытиями и мир, и время настолько, что в конце концов его поражение поражением и не было. Он не стремился победить.

Совершенно один, придавленный такой толщей веков, что вылезти из-под этой каменной кучи не было никакой возможности, даже не зная, что все то, чего он добился, могло бы очень пригодиться спустя многие и многие поколения, Адам потихоньку ковырял себе свой палеолит пальцем, и поколупал до полной абстракции, до голого знака. До первого в мире слова.

И было слово. И слово было — Бог.

Бог посмотрел на Адама, жалкого и мохнатого, которому едва-едва двадцать пять исполнилось, но летоисчисления тогда не было, и жил Адам по тогдашним меркам очень долго, и ничего Он Адаму сказать не смог. Все уже было сказано и названо.

Что Богу оставалось делать, кроме как устраниться от дел и заняться анализом?

Собственно, сам Адам на Бога не обратил внимания — он творил. Осуществлял синтез. Мешал несмешиваемое, проговаривал непроизносимое и неназываемое.

Что же вы можете мне теперь сказать нового? Что все уже названо, синтезировано и проанализировано? Ха-ха-ха!

Собственно, мне все равно, что вы еще можете сказать, я всем сердцем живу там, в эпоху мустье… или дошель… или шель… вместе с первым человеком. И вот я смотрю и вижу: вот Адам замешивает краски, вот садится на нагретый солнцем валун, один, в камнях, смотрит на сияющее вдали море, и пишет дивный, первый в человеческой истории пейзаж на тонкой шкуре с брюха молодого козленка палочками, кончик которых измочален зубами первого гения.

И, кажется, что-то поет.

Собственно, с тем, что людей убивать — аморально, да и просто некрасиво, согласны все. Большинство, кстати, никогда людей и не убивает, ну, в крайнем случае — морду лица поправит без хирургического вмешательства. Я и сам из тех, кто никого, стоящего на эволюционной лестнице выше свиньи, не убил.

Свиньи — дело другое. Нежные чувства к ним никогда не поселялись в моем сердце, сам, проживая в деревне, имел в хозяйстве двух кабанчиков на предмет свежего мясца к Рождеству или там другим общенародным праздникам. Приходилось и забивать самому.

В канун Нового года я, отец, дядя Саша, который наш сосед, отправились колоть свинью без имени — не хватало еще их как-то именовать! По случаю забоя скотины отец и дядя Саша выпили, и оказалось, что никто из них не в силах воткнуть нож туда, куда нужно. Опалить ее и разделать — пожалуйста, но завалить и убить быстро и без нервов для животного — извините. Пришлось колоть мне.

На удивление отца и соседа, справился я с задачей относительно легко, несмотря на четырнадцать лет. Впрочем, чего уж там, четырнадцать — это уже немало, тем более, что рос я парнем здоровым и сильным не по годам. Правда, свинья нервничать стала задолго до забоя, но все прошло нормально.

Потом, полгода спустя, мне выпало снова заняться мужским делом. И вот тут то все пошло черт знает как, вкривь и вкось и кувырком. Валили мы свинью уже вчетвером, к нам присоединился еще дядя Валера, друг отца, поручили почетную обязанность прервать жизнь свинье вашему покорному слуге. Только длинный узкий нож проткнул шкуру свиньи и легко ушел в ее грудную клетку, я понял — в сердце я не попал.

Поняла это и истошно вопящая свинья. Она напряглась, сбросила с себя четверых здоровых мужиков, включая меня, и чесанула вдоль по деревне. Я — за ней.

Ух, гада такая, как она бежала! Я еле-еле поспевал за ней, весь в крови и с ножом в руках, но расстояние между нами никак не желало сокращаться. Только я поднажму, как эта тварь тоже выкладываться начинает. И кровища фонтаном.

Вдруг чую — где-то мы не там бежим. Гляжу по сторонам — джунгли! Лианы, орхидеи, змеи и пауки всякие. Я, знаете, аж похолодел, но бега не прерываю, поскольку фантастику к тому времени хавал вообще немеренно, всю деревенскую библиотеку на ее предмет перелопатил, и даже ездил в крупные города, пополнять собственную. Естественно, что сам я попасть в экваториальные ландшафты не мог, а завела меня туда свинья. И за что их после таких выкрутасов любить? Только за мясо и сало.

Чудом не переломав себе ноги и не наступив на какую-нибудь кобру или каракурта, я, аки Тарзан, настиг свою свинью и вонзил в нее свое оружье.

Ладно, что хоть рукоятку не отпустил. Как начала она меня мотать в разные стороны, демонам тошно стало, а меня уж и подавно наизнанку выворачивало. Только вижу — нет, стерва, обратно ты меня все же вывезла, и прямо к нашему сараю я на почти обескровленной животной прикатил царем иудейским, Иродом.

— Ну ты и ковбой, — уважительно сказал отец.

Свинью взвалили на деревянный щит брюхом вверх, подперли с боков полешками березовыми, чтоб не падала, и на две паяльные лампы начали палить на ней шерсть. Опалили, начали поливать теплой водичкой и отскребать сгоревшую щетину по грубому. Потом стали палить тщательнее, и вскоре вся свинья стала черной, как негритянка. Отскребли ее заново, и шкура ее приобрела желтовато-белый цвет. Именно в этот момент я увидел, что кожа на ее брюхе шевелится.

— Поросята у нее, что ли? — недоверчиво пробасил дядя Валера. Его вообще чем-либо смутить было весьма сложно.

— Она месяц назад опоросилась, — опровергаю я его догадку.

— Саша, режь, — велит отец.

Дядя Саша осторожно вырезал грудину.

Прослойка нутряного сала с чпоканьем лопнула, и из свиньи вылетела метра на три вверх огромная темно-коричневая курица. Величина ее была прямо таки колоссальной — со взрослого индюка.

В первую секунду мы ошалели, но во вторую не растерялся дядя Валера и могучим ударом кулака он свалил птицу наземь. Дядя Саша ловко ухватил ее за ноги, и отрубил голову.

Не кровь у нее была, сукровица сплошная, черная, студенистая, почти твердая. Выталкивалась она из куриного горла толчками, пока та месила воздух огромными орлиными крыльями. Тут же из нее выпало яйцо, рябое, размером с маленький глобус. Это яйцо громко треснуло, раскололось, и крыса, рыжая, с яростными черными глазами выскочила наружу.