— …у тебя и зрение не стопроцентное, — продолжал размышлять вслух слесарь.

Да, здесь, на ДОЗе, где громады лесов превращались в доски, оконные рамы, дверные блоки, фанеру, древесную шерсть (длинные стружки для упаковки и плит ДСП) и паркет, Алекс был не просто случайным человеком, а стопроцентным врагом. Например, в шумерском эпосе, в эпизоде похода Гильгамеша и Энкиду в Ливан за кедрами, симпатии Алекса были всецело на стороне Хумбабы, стража священного леса, по сути, древнейшего лесника. Но никто об этом не знал на ДОЗе. Да и во всем мире вряд ли кто-то еще ценил в эпосе тишину, охватившую ливанскую местность, горы, поросшие кедровым лесом, сразу, как только Гильгамеш зарезал старика… Да вот еще Егор считал это одним из лучших моментов эпоса, да и всей мировой литературы и даже выдвигал предположение, когда его музыкальные вкусы вдруг претерпели изменения, что тишина длилась 4''33, столько же, сколько пьеса авангардиста Кейджа. Егор даже слышал эту тишину Отцов Кедров на горах Местности, хотя там кругом росли только осины да березы. Но такой это был человек. Он и Алекса заставил услышать.

И вот Алекс, партизан этой тишины, въезжал в паркетный цех, в зев ревущий, визжащий, дышащий испарениями лака и клея, и лавировал среди бочек с разогретым клеем, между станков, за которыми управляются со своими заданиями мужчины и женщины в халатах, косынках и грязных бейсболках, резиновых сапогах, с лихорадочным румянцем на щеках и каким-то поэтическим блеском в глазах.

К вечеру он чувствовал себя рабом, предателем, Энкиду и неизвестно кем. Может быть, даже Гильгамешем. Ведь Энкиду умер. А Гильгамеш странствовал в поисках бессмертия. И его вела за собой речь.

— Вижу землю! — воскликнул Пашка, когда они вышли на сухую опушку в серебристой сквозящей траве. — Но, — добавил он, — никаких признаков «Понтиака»… и вообще…

Они остановились на южной опушке старого березового леса, оглядывая захваченное травами и кустами поле, громоздящиеся за ним склоны в непролазных зарослях и деревьях. Направо от поля серели крыши, темнели какие-то строения, поваленные плетни, зеленели заросшие бурьяном огороды.

— Это и есть Новая Лимна? — спросил Влад.

— Типа того, капитан, — отозвался Пашка, скребя потный коротко стриженый затылок.

Троица стояла, созерцая печальную картину.

— Пахнет чем-то, — пробормотал М. Глинников, поводя толстым носом. — Как будто… лимоном, что ли? Может, от этого и название деревни?

— Распивали чаи с лимонами? — предположил Влад.

Пашка сорвал несколько бледно-зеленых горошин, растер их и, понюхав, заявил, что с полынью они тут чаи распивали! Он протянул ладонь, предлагая и М. Глинникову понюхать, но тот сам сорвал такие же горошины и перемолол их короткими пальцами, втянул ноздрями аромат. Светловолосый Влад в кожаной потертой куртке первым двинулся дальше, по направлению к деревне. М. Глинников и Пашка последовали за ним.

Крайний дом с провалившейся крышей и весь осевший набок глядел на них сквозь крапиву пустыми окнами.

— Капитан, я бы давно на твоем месте обзавелся стволом, — проворчал Пашка, — пушкой. Ты же бизнесмен. Тем более начальство дает спецназовские задания. Кстати, может, он просто свалил? Хапнул выручку и сделал ноги? Плещется сейчас на Лазурном берегу или где там, а мы, как последние лохи роем носом суглинки. — Пашка зашиб комара на шее. — Или и отсиживается с гранатометом, — Пашка покосился на пустые окна, — здесь, в Гондурасе.

— Основное оружие бизнесмена, — ответил Влад, — совсем другое.

— У меня такое впечатление, — проговорил толстый М. Глинников, — что мы наткнулись на какой-то Мачу-Пикчу.

Пашка шумно вздохнул и сказал, что его только одна мысль утешает… Но договорить ему не дал откуда-то выскочивший петух: он стремительно побежал по траве, переваливаясь с боку на бок и подскакивая, взлетел на какую-то черную кучу, упруго захлопав крыльями, вытягивая тощую шею в черно-рыжих перьях явно для трубного гласа, но, не проронив ни звука, спикировал вниз и исчез.

— Нас засекли, — коротко бросил Пашка.

— Значит, деревня жилая, — сказал М. Глинников.

— Если этот петух не одичавшая особь, — ответил Пашка. — Он ведет себя, как партизан.

— Или у него ангина, — заметил Влад.

Они двинулись в лабиринте буровато-зеленого бурьяна следом за петухом, и где-то в глубине этих зарослей раздался неистовый крик.

— Шашки наголо, пушки к бою, — прокомментировал Пашка.

Они прошли мимо непонятной железной конструкции, и Влад предположил, что это скелет социализма, обогнули завал из земли, кирпичей, шифера, дырявых ведер и трухлявых бревен и увидели еще два дома. Один стоял с заколоченными окнами и полуразобранной крышей, а другой, кажется, был цел. Крыша этого дома была похожа на лоскутное одеяло; темнела кирпичная труба; на плетне висели чугунки, тряпки, кирзовый сапог. Возле навозной кучи стояла выбеленная дождями и солнцами телега, вросшая колесами в землю, с одной оглоблиной, торчащей как кость. За плетнем тянулись длинные картофельные полосы, грядки с зеленью, даже какие-то цветы желтели на длинных ножках. И на поленнице дров под липами исступленно бия себя по бокам крыльями, драл глотку черно-рыжий петух.

Вид этого возделанного сирого уголка после обширных одичалых просторов вызывал изумление, какое, наверное, в самом деле, могли испытывать испанцы, узревшие поля маиса и золотые крыши в дебрях новооткрытой земли.

Друзья озирались. Петух надрывался на поленнице. Между лопухами метнулась черно-белая кошка, юркнула под порог.

«Глядите», — вдруг промямлил Пашка ослабевшим голосом, кивая на окошко.

В темном окне бледнело пятно. Кто-то стоял у окошка, глядя на улицу.

— Ну вот и отлично, — сказал Влад.

Они приблизились к дому. У окна стояла простоволосая седая старуха.

— Здрасьте, — проговорил Пашка, слегка пригибая голову.

Лицо старухи оставалось бесстрастно и неподвижно. Оно было крупным, с высоким белым покатым лбом, впалыми щеками в трещинах морщин, большим носом с горбинкой и глубоко запавшими очень светлыми глазами.

— По-моему, нас здесь не ждали, — сказал Пашка.

— Паш, — проговорил Влад, — узнай ты у нее, не приезжал ли сюда Тюфягин, Игорь Алексеевич.

— Да сюда только на танке доедешь!.. Пусть идет М. Глинников, он язык набил на интервью.

— Ты более народен, — возразил М. Глинников, шевеля бровями.

— А ты похож на Брежнева. Это старой мадам напомнит молодость.

— Ладно, вы… бойцы! — бросил Влад и решительно шагнул к крыльцу.

Пашка с М. Глинниковым наблюдали за ним, — как он всходит на просевшее крыльцо, берется за черную от ржавчины и старости ручку, тянет за нее, и дверь, обитая изнутри войлоком, открывается и Влад исчезает в полусумраке сеней. После этого они перевели глаза на старуху. Она все так же маячила в окне, неотрывно глядя на улицу. За ее спиной вырисовывались очертания громоздких часов на стенке.

М. Глинников с Пашкой прислушались. Но петух хлопал крыльями, вытягивал шею в редких перьях и на удивление громко и сочно кукарекал. Эхо разлеталось по окрестным склонам и березовым лабиринтам леса. Влада нигде не было видно. И старуха продолжала смотреть на улицу.

— Какая-то она странная, — пробормотал Пашка.

Наконец на крыльце появился Влад, вид у него был обескураженный.

— Ну что, где они спрятали связанного директора? — спросил Пашка.

— Похоже, она глухая, — ответил Влад, пощипывая светлые усики.

— Ха, но к окну-то подошла?

— Это что, как-то связано со слухом? Человек на ногах ходит, а не на ушах.

— Индукция! — воскликнул Пашка, постукивая себя по лбу. — Или дедукция… Как правильно, Глинников?

— Логика, — подсказал тот.

— Именно, — подхватил Пашка. — Услышала петушиный ор и подошла.

— Не знаю, мне она ничего не ответила, даже не повернулась.

— Так что она, одна здесь?.. Как там внутри?

— Специфический запах, но ничего, какие-то половички, шкап, буфет, телевизор…