Хорошо, сказал Алекс, оно, допустим, возникло. Что дальше?

Ничего, ответила Светка. Тут как в программе анонимных алкоголиков: главное сделать первый шаг.

Какой?

Съехать отсюда в любом направлении!

Куда?

Мне абсолютно все равно!

Но съезжать на частную квартиру и платить за нее тоже немаленькие деньги, — вряд ли этот шаг будет разумен. Да и не с чего платить. Перейти на платное место?

Что это за место? Какое-нибудь местное бандформирование? Но Алексу не удалось повоевать в Чечне, о чем он нисколько не жалеет. Службу в армии радиотелефонистом, конечно, нельзя назвать боевым опытом.

Что еще? Какие варианты? Куда-нибудь уехать? В Америку? На север? На севере Алекс уже побывал, списался с армейским товарищем и уехал в Инту, республика Коми, край комаров, болот, сумрачных речек и гор, страна долгой ночи и летнего бесконечного дня.

Он поступил рабочим в геологоразведку и жил в Адзьвавоме на Усе. О жизни на севере у него остались печальные воспоминания. Пейзажи севера тоскливы, да еще человек вносит свою лепту: ржавое железо, содранные мхи и выжженные нефтью поляны, трактора и бочки, вышки, трубы. Север насквозь пропитан запахом солярки и мазута, по крайней мере, воспоминания о нем. Север как будто кто-то нарочно выдумал для России. Даже и без колючей проволоки и вышек он похож на зону. Хотя временами север и процветал: радугами над чистейшей речкой Заостренкой, белоснежными вершинами далекого Приполярного Урала, плавником хариуса, макушками елей в лучах полуночного солнца и — однажды в феврале — лентой северного сияния. И все-таки дух его был мрачен, Буркотову не хватало красок и тепла (хотя летом бывало очень жарко, особенно на покосах, геологи привлекались на косьбу в местные хозяйства), ему недоставало исторического измерения, — какая история у тундры? История появляется вместе с первым написанным словом; аборигены слишком поздно научились писать, впрочем, и до сих пор делают это нетвердо, с похмельной дрожью в руке. Но, конечно, оленьей упряжкой правят ловко и по тундре, поросшей карликовой березкой — комидубом, как шутили там, — умеют ходить без устали, тогда как обычный человек и километра не пройдет, чтобы не разразиться проклятиями: да кто набросал эти мотки проволоки!.. А это и не проволока, а — комидуб с корявыми непролазными ветками, растущий на моховых кочках. Как будто эту карликовую березу специально вырастили по заказу партии и правительства и лично товарища Сталина. И недельная метель в тундре, когда вихри рыскают как натасканные псы, рвут на путнике одежду, а балок — жилой вагончик, отапливаемый электричеством, заносит по крышу, и приходится утром прорывать ходы к столовой, бане, складу ГСМ, машинному парку, — тоже спецзаказ. Да и лето с мошкарой, забивающей глаза, уши, грызущей загривок, с душными испарениями болот, дымом пожаров. Год и три месяца жил там Алекс. Историческое измерение тех мест его угнетало. Даже свежеиспеченные сидельцы, недавно откинувшиеся, казались страдальцами все того же невидимого Усатого, Аменхотепа Гиперборейского, Нерона Евразийского. Может, надо было прожить там дольше, чтобы лучше все понять, разглядеть, разгадать? Но что гадать, если уже через месяц жизни там стало понятно, что геологи, нефтяники, лесоустроители и все северные делатели, кроме оленеводов, — варвары. Алекс вместе с ними и так слишком долго обдирал тундру, оставляя после себя железный хлам, горы пластиковых бутылок и мазутные лужи. Ему хватило года и три месяца оккупации, и он сложил оружие и дезертировал.

Алекс вернулся, не отыскав на севере золота, ни того, что можно хранить в банке, ни метафорического. Устроился в Гидрометцентр, поступил заочно на истфак пединститута.

«Никуда ехать не надо, — сказала Светка через неделю. — Один хороший мамин знакомый обещает нам жилплощадь в семейном общежитии. Комната двенадцать метров. Прихожая-кухонька, туалет. А кладовку можно переоборудовать в душ». Алекс поинтересовался, сколько это будет стоить. «Нисколько, — ответила Светка. — Просто тебе надо устроиться туда на работу». Алекс спросил, куда. «Туда, где этот человек работает снабженцем. На ДОЗ». Алекс засмеялся: «Трудиться на ДОЗе?.. Но ты же знаешь мой принцип: никакой химии даже для полетов во сне и наяву». — «Это разговор серьезных взрослых людей или…» — «Серьезных, взрослых. Как расшифровывается аббревиатура?» — «Деревообрабатывающий завод». — «…»

Завод встречал по утрам плакатом:

Он приезжал на завод на велосипеде, показывал вахтеру пропуск и катил к гаражу из красного закопченного кирпича, приветствовал хозяина этой мрачной цитадели, если тот уже восседал в директорском списанном кресле, широком, мягком, залоснившемся, с торчащими там сям клоками внутренностей; проходил дальше, в раздевалку с железными шкафчиками, похожими на какие-то саркофаги, переодевался в брезентовую робу, натягивал кирзовые обрезанные сапоги.

В гараж один за другим приходили карщики, слышны были кашель, злые утренние шутки. Кары — электроаккумуляторные погрузчики, небольшие машинки, сваренные кустарным способом из железа, подзаряжались, накапливая электричество в больших аккумуляторных батареях, полных ядрёной химической смеси. Этот коктейль мог прожечь резину, отчего под батареями вместо задних колес был установлен металлический барабан-каток, гремевший на всех неровностях оркестровыми литаврами. Толстые провода тянулись от батарей к электрическому щиту. Кары, сосущие ток, чем-то напоминали животных, броненосцев. В человеке неистребимо желание одушевлять железо.

Алекс, взглянув на часы, отсоединял электрические щупальца с засахарившимися металлическими контактами, закрывал батареи крышкой, пробовал ногой, крепко ли сидят «бивни», смахивал пыль с треснувшего выщербленного пластмассового сиденья и под взглядами примолкнувших карщиков, электрика и насупленного с похмелья слесаря-механика выезжал из гаража.

На первый взгляд это плевое дело: крути баранку, дергай рычаг, все равно выжать больше двадцати километров в час не получится. Но из-за конструктивных особенностей на дозовских погрузчиках отсутствуют тормоза. И процесс торможения включает в себя сложную манипуляцию единственным рычагом скоростей: рывок на «нейтрал.», затем «задн.» и снова «нейтрал.». Делать все это надо быстро, плавно, чтобы не рассыпать башню паркета или стопку оконных рам, нагруженную на «бивни» — и не врезаться в неожиданно выросшее препятствие: грузовик или закрывшиеся перед носом ворота цеха. А надо заметить, тихоходная эта кара была довольно увесиста, ее специально создавали такой безымянные, еще советские, умельцы, — способной перевозить большие грузы на «бивнях» и не переворачиваться. Перевернуться на ней, конечно, мудрено, она слишком тяжела и приземиста, но произвести некоторые разрушения — вполне возможно. Алексу довелось самому в этом убедиться. Это были самые первые дни его карьеры (а неспроста в этом словечке тот же корень?) на ДОЗе. Один раз он разнес курилку на виду у мужиков. В другой — разогнался на спуске к паркетному цеху и всадил «бивни» в ворота, и большая створка повисла на петле, готовая в любой миг рухнуть и кого-нибудь убить. И Буркотов чувствовал себя уже настоящим татарином, берущим приступом вражескую крепость.

— Ты сам чем занимался до этого? — спросил видевший все из гаража слесарь.

Буркотов ответил, что служил гидрологом. Слесарь поразмышлял.

— Ну так, наверное, на моторке плавал?

Алекс ответил, что в основном на резиновой лодке или пластиковой, весельной, Гидрометцентр организация бедная. Слесарь поскреб грязными ногтями прокоптелую щеку с въевшейся железной пылью и озадаченно проговорил:

— А как ты вообще здесь оказался?..

Алекс пожал плечами.