— А сколько тебе, Кит? — поинтересовался он.

К удивлению Джона, по щекам Кита разлился горячий румянец.

— Тринадцать, — ответил он. — Идем, Джон, надо спешить. Мистер Таус и так уже в плохом настроении, а если мы еще и задержимся…

Никто из тех, кто видел Джона несчастным, тощеньким двенадцатилетним мальчуганом, так неохотно присоединившимся к экипажу «Бесстрашного», не узнал бы его шесть месяцев спустя. Непокорные соломенные волосы, когда-то торчащие во все стороны, теперь отросли и были аккуратно заплетены на затылке в моряцкую косичку. Перед Рождеством Джону исполнилось тринадцать лет — и он здорово вытянулся и раздался в плечах, а от тяжелой работы его мускулы налились силой. Ладони и вечно босые ступни покрылись мозолями и загрубели, в них намертво въелась черная смола канатов, с которыми ему приходилось постоянно иметь дело. Сам того не зная, он уже расхаживал по палубе моряцкой походкой вразвалку и разговаривал на морском жаргоне.

«Бесстрашный», в задачу которого входило вести наблюдение за устьем реки Жиронды, не позволяя французским кораблям ни входить туда, ни выходить оттуда, проводил долгие месяцы, курсируя туда-сюда через устье, сражаясь с жестокими штормами и шквальными ветрами, гулявшими по Бискайскому заливу. Поначалу Джон сильно страдал от морской болезни, но скоро привык. Он быстро учился. С помощью Кита он в два счета разобрался со снастями (что вынужден был, пусть и неохотно, признать даже мистер Хиггинс). Уже через несколько недель Джон умел завязывать любой узел и сплеснивать канаты. К концу следующего месяца — мог сам латать дыры в одежде и проявил блестящие способности в освоении сложного бомбардирского ремесла.

В него здорово вбили привычку соблюдать железную дисциплину. Вместе со всеми остальными членами экипажа он бросался исполнять каждую команду, прекрасно зная, какая суровая кара обрушится на него, замешкайся он хоть на секунду. Он драил и мыл полы, начищал стволы пушек смолой и водой, полировал медь кирпичной крошкой. Он не вылезал из ссадин и синяков — иные были получены от неудачного падения при внезапном рывке корабля, а иные оставлены затрещиной раздраженного мистера Тауса или куда более жестоким ударом трости мистера Хиггинса. Джон привык к боли и неудобству, лютой стужи и вечной сырости. И даже с удовольствием поедал простую, а часто и совершенно невкусную пищу.

За эти месяцы он отлично узнал тех, с кем ему приходилось работать больше всего. Мистер Таус, главный бомбардир, был резок, но справедлив. За громадными корабельными пушками он ухаживал, точно конюх за породистыми лошадьми, и любой вред, нанесенный им по беспечности или недочету, приводил его в ярость. Он требовал неукоснительного подчинения, но зато в спорах всегда выслушивал обе стороны, и мальчики точно знали, как далеко могут заходить в своих шутках. Джон научился доверять мистеру Таусу и стремился, чтобы тот был о нем хорошего мнения. Боялся он главного бомбардира, лишь когда тот находился под влиянием грога. Пары рома словно бы воспламеняли нрав мистера Тауса, и он лупил каждого, кто попадется ему под горячую руку.

Да, мистера Тауса Джон уважал, но Джейбеза Бартона с его неизменной добротой и протяжным девонширским говором мальчик по-настоящему полюбил. За один час тихого и терпеливого объяснения Джейбеза Джон выучил больше, чем за целый день с беспрестанно орудующим тростью мистером Хиггинсом.

Каждый день мальчику выдавались минуты, когда он был почти счастлив. Чаще всего это случалось после ужина, когда с работой было покончено и от подвешенных между пушками столов доносились негромкие голоса: потягивая вечернюю порцию грога, моряки болтали, рассказывали самые невероятные истории, пели песни да вспоминали былые сражения, а юнги крутились поблизости, выдумывая всякие игры, поддразнивая друг друга и меряясь силой.

И всё же на долю Джона выпадало гораздо больше иных минут — минут уныния и грусти. Вид чайки, вольной птицы, летящей над волнами к берегу, раздавшийся внезапно средь гула голосов привычный шотландский говор какого-нибудь матроса вызывали в мальчике острую тоску по дому. В такие минуты он всем своим существом стремился в Лакстоун, к отцу. В груди начинало щемить, все становилось чужим и далеким — и ни веселая болтовня Тома, ни неуклюжее дружелюбие Дейви, ни тихая симпатия Кита не в состоянии были пробиться в душу Джона. Сырой, кишащий народом корабль тогда казался ему безжалостной плавучей тюрьмой. А вездесущая вонь и невозможность хоть ненадолго уединиться порождали отвращение и досаду.

Нередко ему бывало страшно. Вообще-то Джон научился карабкаться по вантам куда быстрее, чем ожидал. Уходящие ввысь сверкающие на солнце ванты теперь были для него что пара пустяков, хотя если ему приходилось на головокружительной высоте пробираться боком по рею, придерживаясь за канат, внутри у него всё так и переворачивалось, особенно во время зимних штормов, когда бушевал неистовый ветер, а корабль то подлетал вверх, то ухал в провал между волнами. Первая сильная буря, выпавшая на долю Джона, случилась вдали от берегов, посредине Бискайского залива, и стала изрядным испытанием для всей команды. Два дня люки были задраены наглухо, огромные валы захлестывали борта и перекатывались по палубе, гамаки промокли насквозь, а внутренние помещения корабля провоняли, потому что даже самые испытанные моряки мучились от морской болезни. Корабль бросало по волнам, точно щепку, а Джон думал, что наступил его последний час.

Да, в бурю ему пришлось нелегко, но куда более острый страх пронизывал мальчика всякий раз, когда он видел круглую глянцевитую шляпу мистера Хиггинса и читал в холодных глазах помощника боцмана нескрываемую злобу.

Постепенно среди всех прочих чувств, что теснились в груди Джона, нашла свое место и гордость. Пусть сейчас «Бесстрашный» выполнял бесславную рутинную работу, патрулируя берега Франции, но всё же это был знаменитый корабль, сражавшийся под предводительством Нельсона при Ниле[7] и Трафальгаре. Настоящий военный корабль. И он, Джон, был теперь членом экипажа этого военного корабля — а значит, и сам мог считаться военным моряком.

Однако всегда, особенно после учебных стрельб, где-то глубоко-глубоко в голове Джона маячила неотвязная мысль, твердое убеждение: в один прекрасный день «Бесстрашному» предстоит вступить в бой. В один прекрасный день какой-нибудь французский корабль попытается разорвать блокаду и выскользнуть из устья реки или же с моря прорваться мимо «Бесстрашного» к Бордо. И тогда исполинские пушки «Бесстрашного» откроют огонь не холостыми зарядами по пустынным океанским простором, а смертоносным горячим металлом по бортам вражеского корабля, сшибая мачты и сдирая оснастку. И враги ответят тем же. И когда настанет этот момент, многие моряки погибнут. Многие будут ранены. Оторванные руки и ноги, до смерти испуганные лица…

«Не знаю хватит ли мне храбрости», — шептал он про себя, чувствуя, как к горлу подступает противная тошнота. Мне захочется убежать и спрятаться в трюме. Но я не должен убегать. Думать об этом и то не должен.

— Ну просто дождаться не могу, когда же мы наконец снова столкнемся с французишками! — заявил Том однажды, когда все уселись обедать. Он прицелился из воображаемого мушкета в невидимую цель и резко развернулся, так что соседи еле пригнуться успели, чтоб он их не сшиб. — Вот год назад, когда мы «Святую Коломбу» взяли, то-то была потеха. Ой, Джон, жаль, тебя не было! Тебе бы понравилось, уж это точно.

— Ты ему сто раз уже рассказывал, Том, — пробормотал Кит.

Не обращая на него внимания, Том снова повел воображаемым мушкетом.