—

А не думал, — он помедлил, но потом продолжил фразу, — бизнесом заняться или же устроиться в милицию, в охрану, по контракту? В общем, туда, куда берут афганцев?

—

Я? — Петр налег тяжелым кулаком на стол.

—

Да, ты, — складывал куски нарезанного хлеба в хлебницу, ответил-спросил Климов и накрыл салфеткой мельхиоровую сахарницу.

—

Не надо мне, — Петр бросил тряпку в раковину, и она обвисла на торчавшей из тарелки ложке. — Ни Слакогуза, ни кого другого… Понимаешь? — Он повысил тон. — В гробу я их видал!.. Ты понял, Юр, в гро-о-обу!.. И тех, и тех… Хороших и плохих… Я жить хочу. Обыкновенно: жить! Нормально, как все люди. — Гримаса отвращения скривила его губы. — А крови я в Афгане нахлебался — во! — под самую завязку!

Петр ребром ладони чиркнул по кадыку.

Климов понимающе кивнул, вздохнул и, видя не на шутку рассердившегося на него Петра, отставил стул и деланно, неловко пошутил:

—

Не горячись, не обращай внимания на психа. Это у меня после дурдома, — он повертел пальцем у виска. —

Считай, что мой вопрос дурацкий: сдвиг по фазе.

Петр еще раз, но уже с меньшей силой, приналег на свой кулак, оперся о столешницу, прищурил левый глаз и поднял подбородок:

—

А ну-ка, расскажи.

Они

попіл

и в большую комнату, где сели на диван и Климов вкратце описал ту передрягу, в которую попал.

—

Думал, не выживу. Искал пропавшего и сам пропал. А с виду — очень даже ничего, смазливая бабенка… эта Шевкопляс.

Петр, внимательно слушавший Климова и, видимо, серьезно переживавший за него, хлопнул ладонью по бедру, легко привстал с дивана, что-то загреб в воздухе и сжал кулак, показывая, чтобы он, будь его воля, сделал с тварями, подобными всем этим Шевкопляс, которые «паскуды и гадюки».

—

Я бы ей, гипнотизерше, уши оторвал и жрать заставил!

Климов улыбнулся. По своему характеру Петр был

защит

ником, а не прокурором.

—

Да тут уже и не гипноз… А магия и чертовщина…

—

Словом, ведьма!

Петр глянул на кулак, который все еще держал зажатым, и гримаса омерзения мгновенно передернула его лицо. Глаза сверкнули. Словно он случайно раздавил рукой что-то противное, гнилое, скользкое и липкое. Не выдержав чувства гадливости, обтер ладонь о брюки, возбужденно походил по комнате, вернулся, сел напротив Климова на стул. Какую-то секунду медлил, а потом спросил:

—

Выходит, Федор прав? Его жена из этих, тоже ведьма?

Климов сделал вид, что утверждать не может.

Вопрос, как говорится, повис в воздухе.

Петр опустил глаза, вздохнул, пошел на кухню, крикнул: «Воды хочешь?»

—

Нет, — ответил Климов, но, должно быть, сказал тихо, потому что Петр вернулся с двумя кружками воды.

—

Держи.

Пришлось взять кружку, сделать несколько глотков теплой воды и поблагодарить.

Петр вытер губы, посмотрел на Климова: чего так мало выпил? Отнес кружки, что-то сдвинул, переставил на плите, наверное, чайник, хлопнул дверцей холодильника, вернулся. Снова сел напротив.

—

Знаешь, начал он, — я вот подумал…

—

Что?

—

Да, как сказать, — Петр недоверчиво поскреб залысину, — я вот о чем: жена моя… особенно последний год, стала дуреть на йоге… может, это тоже, — он прищелкнул пальцами, — гипноз и даже магия по типу… — он замялся, а потом в упор глянул на Климова: — Может, и моя жена ведьмачит?

Глаза Петра тревожно сузились.

—

Не думаю, — ответил Климов. — Йога это как чума, но только мозговая. Одному дается мудрость змеи, а другому ее чешуя.

—

Она и дочери твердит про отстраненность, про нирвану.

Климов понимающе кивнул.

—

Все это, ты прости, я думаю, от внутреннего холопства, вечного раболепия перед мещанским идеалом ничегонеделания. Наверное, тем и отличается интеллигентный человек от всех других, что он не может не работать.

—

Да она все позы изучает, ноги за голову и голову под локти… Вроде, как работает над своим телом.

—

Верно, — Климов откинулся на спинку дивана, — «вроде»… Ты хорошо сейчас заметил: «вроде», как бы, не на самом деле, понарошку, то есть от лукавого… Ведь йога это что?

—

Занятия, — обескураженно ответил ему Петр и пожал плечами, мол, о чем тут говорить?

—

В том-то и дело, что религия, — как бы взвешивая на руках тяжелый фолиант, ответил Климов, — от лукавого… Гармония, о которой твердит это учение, на самом деле дисгармония. Все наоборот. По йоге счастье — состояние нирваны. Выключение сознания.

—

Жена говорит: свобода от стрессов.

—

А что это мы так боимся их? Слово красивое? Можно подумать, раньше нервотрепки было меньше! Просто йога — бегство от действительности. Оккультизм. Дьявольщина. Шарлатанство. Шиворот-навыворот. И если очаг оккультизма гнездится там, где нет житейской мудрости и человеческого мужества, то центр международного движения йогов находится не в Индии, откуда оно вышло, а в Чикаго, Петр, в Чикаго! Это о чем-то говорит?

—

Центр гангстеризма…

—

И так далее. Главное, что йога — это никаких конфликтов. Созерцание того, чего нельзя увидеть глазом. Грубо, собственного пупка. Другими словами, конструирование беспричинных отношений. И это в мире, где борятся добро и зло, где сталкиваются свет и тьма, свет разума и тьма невежества… Где Господь Бог оставил человеку право выбора.

Голубые глаза Петра расширились.

—

И я ей говорю: нельзя жить без мозгов: все время «отключаться», созерцать, — он с ненавистью в тоне выделил последние слова, — жить без мозгов, это безумие? А, Юр? Нирвана идиотов.

—

Безумие, конечно, — согласился Климов. — Безумие этой религии. А если быть конкретнее, то йога — дитя истерии и раздвоения личности, то бишь, шизофрении. Это мне и жена объясняла, и профессор психиатр.

—

Шизики это дебилы?

—

Нет. Со мной в палате, в отделении лежали всякие, я насмотрелся. Объясняю. Есть такой диагноз у врачей: мышечный ступор. Днями, неделями, месяцами выдерживание одной и той же позы, отказ от пищи, однообразность жестов, слов, и — самое ужасное при этом! — сохранение интеллекта.

—

Все понимают?

—

Пусть не все, но соображают. А раньше их, таких больных, в дурдом не прятали. Не изолировали от других. А все маньяки, шизики ужасно говорливы и общительны. У них — идея!

—

Сдвиг по фазе?

—

Да. Заскок и бзик. Словом: идея. А идею надо довести до масс! Они пророки. Альтруисты. Это раз. — Климов загнул мизинец и уперся локтем в колено. — Второе: большинство из них истерики.

—

Посуду бьют?

—

Не обязательно.

—

А у моей, чуть что — посуду об пол! И мамаша у нее была такая: истеричка… Тесть помучился, пока не умер. Страшный суд.

—

Посуду, это ничего, — утешил Петра Климов. — Есть просто потрясающий пример: религиозные кликуши велели распять себя на кресте…

—

Гвоздями? Как душманы наших распинали в кишлаках?

—

Да, гвоздями, — выделил это слово Климов, чтобы не скрипнуть зубами: внутренняя боль при слове «наших» захлестнула его сердце. Да… так вот, — он медленно провел рукой по лбу, словно стирал испарину, как некогда, в мятежном кишлаке, когда они с Петром наткнулись на истерзанные трупы. — Распять велели и, никак не обнаруживая боли, что характерно именно при истерии, стали требовать, чтоб в голову им забивали клинья… После распятия, учти!

Петр даже отшатнулся. Взор его стал отрешенным и невидящим. Наверное, он тоже мысленно был в кишлаке, у мертвых тел.

Климов помолчал и вывел друга из оцепенения.

—

А после им живьем содрали кожу.

—

У-у, — зверино прорычал Петр и мотнул головой: не могу!

—

И даже без кожи! Без кожи! — содрогнувшись, сказал Климов, — просили выдумать им новые мучения.