— Сволочи… — опять выдавила Амалия.

— Сволочи, я сам знаю, что сволочи… Ну не надо, не надо… Не надо, маленькая… Не надо, хорошая моя… Не нужно плакать, не нужно плакать… Тише…

Вздрагивания ее лопаток с каждым его словом становились все тише, слабее. Наконец ему удалось подсунуть платок, он почувствовал, что она, как маленькая, тычется в этот платок носом. Он так же, как маленькой, легко сжал сквозь платок ноздри, они дрогнули, она слабо высморкалась, и он, закатав платок в шар, осторожно вытер ее щеки, чувствуя, как шар становится влажным, скользким и теплым.

— Ну, Амалия… — тихо сказал он, прислушиваясь, нет ли шагов в проходе. — Ну тише… Тише…

— Простите, месси… — Она осторожно отобрала у него платок, прижала ладонями к лицу так, что сквозь пальцы Крон-го еле разглядел ее глаза.

Она всхлипнула, вытерла платком нос, щеки, попыталась улыбнуться.

— Все в порядке… — Кронго понял, что именно он должен ей ответить — не потому, что она плакала, а потому, что он хочет ответить только так, не иначе. — Все в порядке.

— Да-да… — Она как-то странно улыбнулась, ему стало легко, он вдруг провалился в ее глаза, бесстыдно поплыл в них, отчаянно пытаясь вырваться.

— У нас нет времени. — Она сказала это, пересилив себя. — Месси Кронго, у нас нет времени. Что вам сказал Крейсс?

— Крейсс просил меня выехать сегодня в два часа дня в Лалбасси, — тихо сказал он.

— И больше ничего?

— Крейсс просил ненадолго замедлить ход на Нагорной улице у дома двадцать восемь.

— Вы поедете на машине?

Он увидел: в ее глазах мелькнул страх.

— Нет. Крейсс просил взять крытую бричку и запрячь в нее Альпака.

Странно, но этот страх его успокаивает.

— Альпака?

— Да. Только Альпака и никакую другую лошадь.

— Сволочи… — Амалия заплакала, вжала голову в плечи, ударила кулаком по перегородке. — Сволочи… Альпака…

Она беспомощно прислонилась лбом к его щеке, застыла.

— Кронго… Давайте поеду я… Слышите, Кронго?.. Я умоляю вас… Давайте поеду я…

Он слышал ее неясный шепот у самого уха, почти ощущал легкое прикосновение шевелящихся губ. Это уже не шестнадцатилетняя девочка, подумал он, это женщина, но почему эти шевелящиеся губы я чувствую как бы со стороны?

— Зачем? Зачем вы, Амалия?

— Как вы не понимаете… Они специально… Альпака… Чтобы… С вами поедет Крейсс… Неужели вы не поняли… Вы за Альпака… Они… Вы не скажете…

Он почувствовал, как шершавая холодная кожа ее лба нежно трогает его щеку. Теперь он понимал, что она хочет ему сказать и почему просится поехать вместо него. Он вдруг почувствовал губы Амалии, это было неожиданно. Губы мягко тронули его шею, поднялись по подбородку к его губам, вздрогнули, осторожно и неумело прильнули к ним. Он почувствовал — это первый такой поцелуй в ее жизни. Но он не ощутил жара бесстыдства, только осторожное и нежное прикосновение, легкое и несмелое. Каким-то образом оно оказывалось одновременно жестким и слабым, уверенным и по-детски хрупким, беззащитным. Страшно подумать, но я ведь люблю ее, остро ощутил Кронго. Он почувствовал настороженное, таинственное прикосновение губ, их шершавость, легкость, тепло. Представляет ли она, что делает с ним это прикосновение, куда уносит его, представляют ли это ее блестящие огромные глаза, которые сейчас смотрят на него вплотную, застывшие, жалкие и безжалостные, глаза, перед которыми нельзя врать и с которыми можно только плыть, плыть над висящими внизу звездами, плыть бесконечно и снова ощущать это прикосновение, эту таинственную и нежную доброту, колдовство двух шершавых губ, на долю секунды навечно прильнувших к его губам…

— Нет, Амалия… Мы не должны этого… Сейчас… По крайней мере сейчас… Амалия, я сейчас поеду… На Альпаке… Я поеду, я должен поехать…

— Да, да, конечно… — Она смотрела ему в глаза, и он видел в ее глазах боль. — Вот… Ты это умеешь?

Кронго почувствовал прикосновение теплого металла к ладони, еще не глядя, сжал неудобно прильнувший к руке предмет. Она держала пистолет за дуло, словно боясь передать ему, и он пытался разглядеть синий блестящий ствол, спусковой крючок, оказавшийся под его пальцами…

— Ты умеешь?

— Нет. — Он не понимал, почему пистолет успокаивает его, не пугает.

— Он уже заряжен… Нужно только оттянуть вот это… — Она легко оттянула предохранитель, и Кронго увидел, что ее пальцы почти без усилия делают это. — Попробуй… Возьми…

Кронго крепко сжал рукоятку, взялся за металлическую нашлепку над ней, потянул. Пальцы почувствовали, что нашлепка поддается, потом соскользнули. Предохранитель негромко щелкнул.

— Но зачем? Зачем это?

Он ревновал ее. Ревновал к пистолету, который она так умело и ловко взяла. Ревновал ее к тому, с чем она так легко и свободно обращается, — к смерти.

— На всякий случай… — Она тронула его за плечо. — Я скажу нашим… так, чтоб они… Чтобы они знали, что ты… Они позаботятся… Ты не волнуйся, все будет хорошо… Вот только Альпак… Я боюсь… Если будут стрелять, ты сразу… Сразу на землю…

Кронго наконец удалось оттянуть предохранитель.

— Так?

— Да. И нажать курок. — Она обняла ладонями его руку с пистолетом. — А теперь спрячь.

Он поставил предохранитель на место, засунул пистолет в карман куртки.

Последнее воспоминание — ее растерянные глаза у стены денника.

Закладной сарай был открыт, и Кронго увидел крытую рессорную бричку, в которой он должен был ехать, — старую одноосную, с низкими деревянными бортами, покрытыми облупившейся зеленой краской. Брезент, натянутый на дуги. Оглобли были заменены привычными для Альпака, ось у колес и рессор покрыта свежим дегтем, его резкий душистый запах заглушал остальные привычные — кожи, дерева, лошадей. Амалия уже ушла, думал Кронго, стоя у входа, ее нет здесь, наверняка никто не видел даже, как она вышла. Он чувствовал себя лучше, нет страха, той отстраненности, которая пугала его, просто он будет думать еще какое-то время о ней.

— Месси, можно подавать?

Мулельге и Чиано ведут от манежа Альпака. На жеребце хомут с седёлкой. Альпак медленно переступает длинными черными ногами, изредка балуясь, дергает головой, пытаясь вырвать уздечку из рук Чиано. Видно, что наступившая жара для него неприятна. Альпак несколько раз присел, недовольный медленным ходом. Каждый раз при этом круглые мышцы его ног в том месте, где черный чулок постепенно пропадал, напряженно перекатывались под кожей. Но почему Кронго не только мучительно, но и приятно думать, были ли взгляд Амалии, дрожь ее губ, объятье цепких, сильных рук ложью или это было правдой? Мучительность и сладость происшедшего в деннике — может быть, он все это только представил себе? Нет, для Амалии это не могло быть привычным, она еще не открыла, что красива и желанна для каждого… Теперь она это знает.

— Проводка хорошо, очень хорошо. — Мулельге, разворачивая Альпака задом, медленно подавал его в сарай между лежащими на земле оглоблями. Хлопнул по крупу. — Глаз веселый, смотрите, какой веселый… Ход ровный, ни зацепов, ни хромоты…

Альпак осторожно тронул губами Кронго за руку, так что Кронго пришлось отодвинуться.

— Ну, ну, ну… — Кронго поднял оглоблю, приладил ее к дуге. Чиано, шевеля бровями от усердия, осторожно стал закреплять связку. Защемило в груди, и Кронго понял, что это воспоминание о пустоте в глазах Амалии, когда он выходил из денника…

— Не вплотную, не вплотную… — Кронго потянул дугу на себя. — Отпусти еще… Отпусти немного…

— А как же, месси… Я чувствую… — Мулельге подтянул свою оглоблю, следя, чтобы запряжка была не слишком сжатой и не беспокоила Альпака на неровной дороге.

— Так хорошо, месси? Не переслабим?

Длинная холка лоснилась, пахла сильным молодым потом. Ему нет равных, подумал Кронго. Значит, это и есть счастье… И дело не в Амалии, а в Альпаке, только в Альпаке… Нет, и в Альпаке, и в Амалии…

— Хорошо… Это не гаревая… — Кронго чуть подал Альпака вперед, положил руку на вздрагивающее теплое плечо, пощупал, убеждаясь, что кожаный вытертый борт хомута лежит правильно, как привык Альпак, на точно определенном месте округлых плеч.