— Кронго, ваша машина ждет во дворе. Мы не виделись, я вас очень прошу, запомните это. Вы все поняли? В два часа. Постарайтесь быть точным. Нагорная, двадцать восемь.

— Да. — Странно, но при этом ответе Кронго не чувствует угрозы чему-то в его жизни, угрозы Альпаку. Только если он действительно поедет сегодня в Лалбасси, надо предупредить, чтобы с Альпаком с утра не работали. — Да, хорошо… Если… Конечно, конечно… Да, конечно…

— Спасибо, Кронго… — Глаза Крейсса опустились, разглядывая что-то на столе. — Спасибо. Лефевр, проводите директора.

На улице было все так же темно, но в неясной синеве чувствовалось утро. Знакомый «джип» у ворот, шофер-ньоно, навалившийся на руль, стены соседних домов — все вокруг было облеплено густым влажным воздухом, синим, прохладным, тяжелым, как глина. Спинка сиденья прижалась к его лопаткам. Приз дружбы. Любая лошадь. Ганновер-Рекорд. Звезды, которые вечером стояли над головой, теперь слабо блестят где-то у линии горизонта. Они стали мелкими, и то, что казалось недавно бесконечным черным провалом, теперь стоит плоской голубеющей доской, твердо наклонившей этот затейливый рисунок над океаном. И этот рисунок сопровождает его до ипподрома.

О призе дружбы и о том, что можно пригласить сюда любую лошадь и даже Ганновера-Рекорда, Кронго думал, начав обход, здороваясь с конюхами и наблюдая за тем, как выводят лошадей на проездку из рысистой конюшни. Если бы сюда приехали лучшие лошади мира и он смог бы выставить против них Альпака, это было бы почти счастьем. Он получит его как бы в обмен на то, что согласился на предложение Крейсса. Пусть этим он совершает что-то нечистое, похожее на подлость, он еще не понимает, какую, но ведь за счастье надо чем-то платить. Всегда. Значит, надо пересилить себя и совершить что-то — не обязательно называть это подлостью, — что противно тебе, несвойственно.

Кронго видел легкие тени рысаков, слышал короткое пошаркиванье копыт по дощатому настилу, спокойное пофыркивание, привычные окрики.

— Чиано, Чиано… — Одна из легких теней остановилась около Кронго, он протянул руку, ощутил губы Альпака на своей шее, увидел черное, покрытое лишаями лицо улыбающегося Чиано, серебристую щетину на отвислой коже… Глаза моргают, с готовностью вглядываясь в Кронго.

— Чиано, сегодня работать с Альпаком не будем. Дайте кому-нибудь поводить его. Выберите старую бричку, полегче, крытую. И переставьте туда оглобли с его тележки.

— Далеко, месси? В Лалбасси?

— Да. Заложим около двух. Как он?

— Веселый, месси, совсем веселый. Хорош. Глаза блестят. Я вошел — как шарахнется! Хорошо, денник не разломал… Это верно, надо в Лалбасси, месси, надо, правильно…

— Хорошо, хорошо, Чиано… Значит, вы все поняли…

Он должен работать. Должен работать, несмотря ни на что. Но почему — ни на что? Ведь ничего не случилось. Все в порядке. Сейчас он обойдет конюшни. Потом манеж. Надо последить, как работают конюхи. Там есть два хороших жеребенка. Один буланый, у него не прошла еще юношеская костлявость. Но при этом стать жеребенка удивительно ровна, он высок в холке, линии длинные, круп обещает вытянуться чуть не в половину спины.

Ну вот, сегодня до двух у него много дел, и уже светает. Он вспомнил слова Крейсса — замедлить ход на Нагорной улице. Зачем? Что за нелепость, глупость?

Липкий дощатый пол скаковой конюшни чуть проскальзывает под ногами. Половина денников пуста, в ноздри бьет запах конской мочи. Из окон под потолком расплывается неяркий свет. Слышно, как идет уборка, о пол дальнего денника неприятно царапают грабли. Что-то заставляет Кронго повернуть голову. На двери денника картонная табличка, углем неровно выведено: «Перль». Уже проходя мимо, он замечает в распахнутой двери мерно двигающееся гибкое тело, белая рубашка для удобства разорвана на груди и кое-как заправлена в жокейские брюки.

— Месси Кронго…

Амалия. Да, это Амалия. Встретив его взгляд, она отворачивается и, будто пытаясь скрыть что-то, снимает щетку с крупа Перли, кладет на перегородку. Медленно запахивает края рубахи — так, чтобы не были видны коричневый нежный живот и плавная длинная впадина на груди.

— Амалия, вы жокей, вы не конюх… Зачем вы моете лошадь?

Глаза посмотрели на него и снова уплыли вбок.

— Месси… — Тонкая нежная кисть пытается сцепить края рубахи у ворота, пальцы вздрагивают. — Я привыкла в цирке… Я хорошо ухаживаю… Поверьте, лошади любят меня… Вы не сердитесь, месси, так только лучше… Она привыкла ко мне…

Амалия на секунду взглянула на него и тут же отвела взгляд.

— Месси, тише, пожалуйста, я все утро хочу вас увидеть… Месси… Если вы были у Крейсса, я очень прошу, скажите… Это очень важно. Вы были у Крейсса?

Она тронула его за локоть и тут же убрала руку. Она смотрит ему в глаза. Откуда она знает Крейсса? Этого не может быть, он ослышался. Но он вдруг понимает, что не может оторвать взгляда от этого мягкого подбородка, от вздрагивающих выпуклых губ, раздвоенно и плавно переходящих в маленький нос, от продолговатых удивленных глаз, от груди, просвечивающей сквозь рубашку, стройных ног.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, Амалия.

— Он никуда не просил вас поехать?

Лицо ее изменилось, твердости на нем уже нет.

— Скажите, месси. Я знаю, вы приехали не из дома.

Зрачки Амалии снова сдвинуты вбок. Она стесняется, боится. Это стеснение и в ее ладони, нервно вцепившейся в другую ладонь, в глазах, в неумело и жалко растянутых, по-детски вздрагивающих углах губ. Вместе с тем Кронго видит лицо женщины, еще не уверенной в себе, не знающей, как она хороша, как красива, пока не знающей, что взгляд любого мужчины отзовется на эту красоту, но уже чувствующей это. Тусклый луч из-под крыши осветил ее нежную, матово-гладкую щеку, обветренные губы. Зубы ее густо покрыты слюной.

— Месси Кронго, выслушайте меня. — Лицо Амалии опять холодно. — Я не знаю, на чьей вы стороне, но вы должны выслушать. Не перебивайте. Вы не знаете, кто такой Крейсс. Может быть, вам он сделал добро. Не перебивайте, месси, выслушайте, я вас очень прошу… Это лиса, дьявол, мы никогда не знаем, когда он выезжает, когда и где будет проезжать. Я не призываю вас перейти на нашу сторону. Я хочу только, чтобы вам было понятно, почему мы должны убить Крейсса… Его приговорили, и он должен быть убит. Простите, может быть, я… но тысячи жизней… — Она запнулась. — По-другому нельзя объяснить.

— Амалия, кто вы?

Она смотрит сквозь него, мимо него, не замечая.

— Навоз, — уголки ее губ мелко задрожали и застыли, — навоз, перегной, удобрение, месси Кронго…

Глаза ее блестели, по щеке одиноко и криво ползла слеза.

— Навоз… — Ее голос сорвался, стал хриплым. — Но лучше быть удобрением, месси, чем… Чем то, что хотят из меня сделать… Чем они представляют меня, вас, всех… Я мечтала быть жокеем… Я любила красоту… На удобрении вырастают розы, это глупо, что я сейчас так… Но это так… Я мечтаю, слышите, мечтаю, месси… Они не имеют права так смотреть на меня, так переглядываться… Отвратительные, гадкие, какое они имеют право…

Ее лицо беспомощно сморщилось, она неловко припала к нему, плечи ее судорожно вздрагивали.

— Они не имеют права… Они мою маму…

Он видел, как ее пальцы вцепились в его рубашку, ощутил цепкое, жесткое сжатие.

— Простите… месси… я больше… не могу… не могу… Они маму… Маму, вы понимаете. Сволочи, грязные сволочи!..

— Амалия… Амалия… Ну что же вы так… Ну что же вы… — Не зная, что сказать, он неумело пытался вытереть ее слезы, подсунуть платок туда, где скрипят зубы, туда, где губы и нос плотно прижаты к его мокрой насквозь рубашке. Спина Амалии, узкая, худая, с выступающими лопатками, вздрагивала и тряслась под его ладонью.

— Ну хорошо, хорошо… — Кронго сам не понял, как появились эти слова, но почувствовал, что сейчас он должен говорить именно так. — Ну поплачьте… Ну вот так… Вот так… И все будет хорошо…

Он перевел дух, прислушиваясь, как переступает копытами Перль.