— Кстати, Кронго, мне будет очень, очень… — Крейсс, сидящий в стороне, сделал особое движение вверх подбородком. — Господин пресвитер!
Руки европейца застыли, короткий горбатый нос, сплошь усеянный красными жилками, был неподвижен, оттопыренные синие губы не шевельнулись. Европеец будто вглядывался, стоит ли ему еще снимать белую волокнистую пленку или можно уже есть апельсин.
— Я рад представить вам, господин пресвитер, директора ипподрома месье Маврикия Кронго… — Крейсс незаметно дал знак рукой, и креол, стоявший за его спиной, отошел. — Кстати, к нашему разговору, господин пресвитер… Месье Кронго — человек нейтральный, он не поддерживал борьбы правительства, не участвовал в том, что может быть, претит вам, — в вооруженном восстании… Видите ли, Кронго, — Крейсс придвинул к Кронго бокал, налил из бутылки пузырящейся прозрачной воды, — господин пресвитер — представитель Всемирного совета церквей, он у нас в гостях, с тем чтобы…
— Прошу вас, не нужно, господин Крейсс… — остановил его пресвитер. — Я постараюсь сам составить впечатление о том, какая обстановка складывается у вас…
Ударил колокол, стартовая резинка отскочила, и буланый Эль, сильно опередив других, рванулся к бровке. Трибуны закричали. Мелко забил колокол.
— Фальстарт! — крикнул голос в громкоговоритель. — Фальстарт! Фальстарт! Фальстарт!
Заният с трудом остановил Эля, вернул его к старту, пристроил к крупу Дилеммы. Резинку натянули снова, лошади двинулись по кругу. «Бумажка была не от Пьера», — подумал Кронго.
— Надо пускать лошадей одновременно, так, чтобы никто не получил преимущества, — стараясь говорить понятней, объяснил Кронго. — Скаковая лошадь не может начинать с места, ей нужен хотя бы небольшой разгон… Мы приобрели стартовые боксы, но я не уверен, что это лучше.
Пресвитер отломил дольку апельсина. Крейсс, улыбаясь, сделал Кронго знак — правильно, говорите с ним, занимайте его, — вздохнул, скрестил пальцы.
— Господин пресвитер… я не знаю, могу ли я вас просить… Отец Джекоб, мне хотелось, чтобы вы почувствовали необычность этого праздника, обстановки, царящей здесь…
Пресвитер осторожно сосал дольку апельсина.
— И допустим… Я не хочу навязывать свое мнение… Я, конечно, верующий, но не пацифист… Но вы видите сами… Люди, черные и белые, стоят здесь рядом… Не могли бы мы сделать этот кубок традиционным? Назвать его, скажем, кубком дружбы? И просить вас войти в жюри?
Лицо Крейсса, на котором нос был как бы перевернутым повторением губ, застыло, подбородок сморщился. Пресвитер повернулся к Кронго. Серые глаза его под коричневыми бугристыми веками были спокойными и ясными.
— Бог породил природу и все сущее в ней, но ведь он не поставил никаких пределов ее могуществу… Добродетель, удовольствие и истина столь же реальны в мире, как и ужас, боль, преступления, горести и печали… Поэтому, только поэтому я не могу присоединиться к мнению братьев моих о заповеди «не убий»… Не утверждаю «убий», ибо не знаю… Но бессилен осудить и насилие, ибо сомневаюсь…
Белый, белый, белый — именно это подумал сейчас Кронго. Только белый может так говорить. Что-то знакомое и давнее слышится в этих словах. Ах вот что — искренность. Странная искренность мысли, противоречивая, свойственная только европейцу. Но ведь и он, Кронго, европеец. Гораздо больше европеец, чем Крейсс, потому что Кронго понимает сейчас смысл и искренность слов пресвитера, а лицо Крейсса глухо к ним.
— Пошел! — треснул громкоговоритель. — Отрывайтесь! Отрывайтесь!
Ударил колокол. Лошади, лихорадочно взбивая копытами землю, кучно рванулись. Каждую из них сейчас жокей пытался оторвать от общей массы и прибить к бровке. Пресвитер отломил еще одну дольку. Крейсс неторопливо закурил, улыбнулся.
— Кронго, вы сейчас предстаете перед нами чуть ли не в образе господа бога. Из тысячи людей, пришедших сюда, вы единственный точно знаете лошадь, которая придет первой. Что вы скажете, господин пресвитер?
Пресвитер налил в стакан воды, стал пить, морщинистая шея его медленно напрягалась и опадала.
— Слепота веры была нужна тогда лишь, когда веры еще не было. — Пресвитер поставил стакан, и Кронго заметил Лефевра, нагнувшегося к уху Крейсса, листок бумаги, переданный из рук в руки, написанные на нем слова: «палач» и «геноцид».
— Но со временем слепота веры неизбежно должна была превратиться в свою противоположность и стать неверием… Поэтому я и пекусь об объединении церквей божьих, ибо не оттенки веры меня заботят, а меняющаяся суть ее… Новая вера грядет…
Кронго перехватил знак, который подал ему Крейсс, — слушайте, внимательно слушайте. Пресвитер, пососав дольку, осторожно положил ее в пепельницу.
— И разве в том дело, что учение Христа распространилось по земле недостаточно?
Он улыбнулся, мелкие черточки появились в дряблых уголках губ. Пресвитер улыбался странно — линия рта складывалась в улыбку, а самые углы губ опускались, будто пресвитер беззвучно плакал.
— Дело в том, что заповеди Христа чем дальше, тем реже исполнялись каждым верующим истинно… Вдумайтесь — слепота веры была повинна в том. Ибо слепо верующий человек поневоле начинает считать себя бесконечно постигшим истину, но абсолютное постижение истины человеку недоступно…
Внизу ударил колокол, Эль первым проскочил финиш. Поль что-то показал от двери Лефевру, а тот — Крейссу.
— Господин пресвитер, простите, я ненадолго займу вашего собеседника. — Крейсс отвел Кронго в сторону, зашептал одними губами, распространяя горький и душистый запах сигарет: — Вы, кажется, понравились старику… Кронго, умоляю вас, выручите… Вас вызывают… Вы должны подготовить какой-то там заезд… Но вы можете скорей вернуться? Я вас умоляю, Кронго… Будьте любезны, месье Маврикий…
Глаза Поля и Лефевра в упор смотрели на Кронго. Знают ли они о бумаге? Он должен встретить Пьера. Шепот Крейсса был гарантией, залогом, он обещал что-то, но главное — он притягивал Кронго к пресвитеру, который сейчас листал дрожащими пальцами программку.
— Хорошо, я приду… Я буду минут через двадцать, мне нужно подготовить скачку…
— Кронго, я вам обязан… Я бесконечно… — Брови Крейсса что-то приказали Лефевру, тот открыл дверь.
Они миновали короткий коридор и вышли наружу, в шум трибун, в слившиеся резкие выкрики. На рабочем дворе Заният, Зульфикар, Мулонга и Амалия медленно проваживали по кругу лошадей перед скачкой. Перль, вороную тонконогую кобылу, вела Амалия. Второй в этой скачке, чубарый долговязый жеребец Парис, был выбран не из-за резвости, а только из-за редкостной стати. Дети Пейрак-Аппикса с такой же, как у него, длинной пологой холкой и вислинкой в крупе, они сейчас переступали легко, вздрагивали, будто показывая — каждый обычный, медленный шаг для нас мучителен, мы любим только скакать. Заният вел третьего — сухого, сильного и резвого Казуса, жеребца необычайной выносливости, солово-игреневого, с прожелтью и белыми ногами, хвостом и гривой. Казус то и дело приседал, дергал непослушной шеей с обратным оленьим выгибом. Раджа, четвертый в скачке, наоборот, был спокоен.
— Как вареный, месси. — Зульфикар огорченно остановил рыжего Раджу, араба строгих линий, легко переступавшего на месте. Кронго видел, что Раджа сейчас вяловат, мягок, «не в себе». Он единственный мог достать Казуса, другие рядом с ним были бессильны.
— Постарайся не отстать на первой четверти. — Кронго невольно повернулся к перилам, где толпились любопытные. — На той прямой пусти с поля… Может быть, достанешь… Разогрей его сначала…
Он подумал, что хочет вернуться назад, чтобы слушать пресвитера. И тут же увидел Пьера. Он сразу узнал литую грудь под рубашкой. Теперь рубашка была не голубой, а белой. Проваленный нос, плавающие глаза. Пьера толкали. Пьер видел, что Кронго его видит, и улыбнулся. Количество пальцев на перилах все время менялось. Один. Два. Четыре. Три. Когда же он, Кронго, должен отворачиваться? Один. Наконец Пьер оставил надолго два, а потом три пальца. Он улыбнулся, глядя в сторону, и был сжат со всех сторон, каждый сантиметр перил занимали чьи-то руки, локти, кулаки, кто-то пытался протиснуться. Пьера отталкивали. Три был номер Казуса. Раджа не в настроении, Перль и Парис еще слабы, Перль под неопытной Амалией — все это мелькнуло, даже не отвлекая от Раджи, от Ассоло, тихо хлопавшего в ладоши, прыгавшего рядом. Кронго отвернулся.
