Поздно ночью он лежал на кровати у распахнутого окна. В темноте слышался шорох цветочных тараканов. Заснуть невозможно. Тишина была долгой, тянулась бесконечно. Кто-то идет по палисаднику. Нет, ему это кажется… Смысл этого шороха, этого запаха… Как сдавливает грудь пустота… Он считал еще год назад, что нашел себя. На самом деле он человек со странной, непонятной профессией, вечный неудачник…

Кто-то идет. Стук. Кронго сел, нащупал шлепанцы. Осторожно подошел к двери, взял халат, натянул. Снова стукнули. Один раз, второй, третий. Кто это может быть? Родственники Филаб?

— Кто там?

— Честные африканцы, — тихо сказали за дверью.

— Месси Кронго… — Фелиция мелко тряслась в глубине гостиной. — Месси Кронго, это наши. Месси Кронго, лучше открыть, это наши. Они пропадают.

— Мы не сделаем вам ничего плохого, — сказал тот же голос. — Откройте. Только не зажигайте свет.

Кронго прислушался.

— Вы слышите, Кронго?

— Хорошо, сейчас открою. — Он нащупал щеколду. Тихо звякнул запор. Он не успел даже приоткрыть дверь. Двое бесшумно проскользнули и прижались к стене. Высокий бауса в тропическом европейском костюме махнул рукой.

— Добрый вечер. — Бауса криво усмехнулся. У него были широкие скулы, большой подбородок с ямочкой, резкие рубцы морщин. — Извините. Закройте, пожалуйста, дверь. Мы ненадолго.

Кронго задвинул щеколду.

— Нам надо поговорить с вами. — Второй, низкорослый, коренастый, с ритуальными шрамами на щеках, махнул Фелиции, и она, пятясь, ушла. — Вы не узнаете меня? Я председатель районного совета Фронта, моя фамилия Оджинга.

— А-а… — Кронго протянул руку. Оджинга крепко сжал ее. Да, Кронго уже видел это лицо.

— Меня можете звать Фердинанд. — Высокий бауса опять улыбнулся углом рта. Эта его привычка сразу бросалась в глаза, кривая улыбка, будто он смеялся сам над собой. — Некоторые зовут товарищ Фердинанд.

— Садитесь. — Кронго кивнул на кресла. — Я зажгу свет.

— Ни в коем случае. — Фердинанд сел и вытянул ноги. Оджинга подошел к окну, выглянул.

— Океан, — не оборачиваясь, сказал Фердинанд. Кронго прислушался. Все те же цветочные тараканы мягко шуршали в темноте. Ему казалось, что неясный свет ночника мешает этим двум рассмотреть его лицо, увидеть, что он честен, что он не собирался никого предавать, что он хочет только спасти лошадей.

— Скажите, Кронго, — Оджинга будто утонул в кресле, — разве правительство не предоставило вам все условия? Когда мы пригласили вас, разве мы не заплатили из казны за всех лошадей? Скажите, хоть чем-нибудь мы обидели вас?

— Мы не сомневаемся, Кронго, в вашей честности. — Фердинанд провел рукой по лбу, потом полез в карман рубахи и вытащил скомканную газету. — Вы добросовестно работали эти девять лет. Но это объявление…

Кронго попытался собраться с мыслями. Он должен сказать этим двум только суть. Остальное уже будет зависеть не от него.

— А что мне было делать? На моих плечах лошади. Я не могу их никуда отправить. Я остался один, со мной только два конюха. Корма на одни сутки.

Оджинга неподвижно смотрел на него, будто изучал. Фердинанд, наоборот, устало моргал.

— Да, ваши лошади стоят миллионы. Они принадлежат государству. И поэтому мы должны их спасти. Но все встало с ног на голову, Кронго. Все теперь будет зависеть от вашей совести, от вашей политической сознательности. И успех общего дела, и ваш личный успех.

Кронго молчал. Фердинанд усмехнулся своей кривой улыбкой.

— Я знаю все, что вы хотели бы мне сказать. Я много раз слышал этот стандартный пароль безразличных. Вот он — я далек от политики. Так ведь, Кронго? Вы это подумали? Отвечу вам: и я был далек от политики, Я был очень далек от политики.

Наступила тишина. Фердинанд аккуратно сложил и спрятал газету. Оджинга закрыл глаза, будто прислушиваясь к какой-то мелодии, разобрать которую мог только он один.

— До тех пор, пока я не почувствовал одного, — тихо сказал Фердинанд. — Пока я не почувствовал, что это вопрос воздуха, которым мы дышим. Это очень глубоко, под сердцем. Это вопрос жизни и смерти. Однажды я увидел взгляд. Взгляд белого, которому я ничего не сделал. Взгляд в автобусе. И этот взгляд сказал мне все. Я понял, что все остальное — чепуха. Пока есть этот взгляд. Взгляд человека, уверенного в безнаказанности своих мыслей, взгляд жалости и ненависти, который унижает меня, его, вас. Вы понимаете — он жалел меня этим взглядом, жалел меня только за то, что я таким родился. Но разве я в этом виноват?

Его лиловые губы в глубоких трещинах застыли в усмешке.

— Я не расист, Кронго. Я против всякого расизма — белого и черного. Поэтому я стал активистом Фронта. Я не хочу агитировать вас. Запомните только одно — вы черный, и, что бы вы ни сделали, жили бы здесь или уехали в Европу, вы останетесь черным.

Тепло плеч Филаб — тогда, в бунгало, — вот что вдруг вспомнилось Кронго. И мерный шум океана.

— Я хотел спросить… Мои дети, что с ними?

— Они в безопасности, можете не волноваться… Вы были у Крейсса?

— Да. — Кронго глубоко вздохнул.

— Слушайте меня внимательно… — Фердинанд склонил голову набок, его кривая улыбка пропала. — Товарищ Кронго… Месье Кронго… Вы были в логове дьявола. Трудно поверить, что он не пытался вас завербовать. Его агенты всюду. Они работали в штабе армии, в государственном аппарате. Были выданы почти все активисты Фронта… Большинство членов центрального комитета… Только благодаря этому им удалось осуществить переворот…

Оджинга поднял руку, Фердинанд застыл. Что-то неясное прошуршало в кустах, стихло.

— Запомните, среди людей, которых вы наберете на ипподром, будет агент этого дьявола. Вам понятно? Не пытайтесь узнать его, не суйтесь в это пекло. Там будет и наш человек. Предупреждаем вас об этом только для того, чтобы вы знали — любая попытка вывезти лошадей из страны будет пресечена. Вы понимаете, как мы с вами откровенны.

Оджинга вытащил пистолет, Кронго услышал слабый звук открывшегося окна на кухне. Рука Оджинги застыла, придерживая пистолет, губы улыбались.

— Бауса?

— Эта женщина живет у нас… — пояснил Кронго.

Оджинга кивнул, пистолет исчез.

— Но если… — Кронго попытался убрать желтые и зеленые круги, которые плыли перед глазами. — Если так… Если будет так, как вы говорите… Я ведь увижу?

Оджинга поднял руку, они с Фердинандом тихо встали. Послышался слабый шум мотора, усилился.

— Кого? — Фердинанд понял, о чем говорит Кронго. — Нет, ни нашего, ни человека Крейсса вы не узнаете. Даже я на вашем месте и то вряд ли узнал бы оборотня.

Звук мотора затих.

— Мы уходим. — Фердинанд легко пожал локоть Кронго. — Вы больше нас не увидите. Вам нужно спасти лошадей. У нас ни секунды времени, поймите. Помните, что я сказал. Все до мелочи.

— Но подождите… — Кронго вдруг понял, что Фердинанд с его кривой улыбкой, с его фланелевой гимнастеркой, с его провалами морщин — единственно реальное, за что он может сейчас уцепиться. — Но ваш человек… Может быть, вы скажете… Если…

А Крейсс? Крейсс, с которым ему легко?

Фердинанд приоткрыл дверь.

— Нельзя. Если что-нибудь случится, он сам вам скажет.

Первым проскользнул Оджинга, за ним Фердинанд. Они исчезли в дверной щели беззвучно, так, будто были бесплотны. Кронго некоторое время стоял, пытаясь по звуку определить, куда они пошли. Он ничего не слышал — ни справа, где был лестничный спуск к океану, ни впереди. Может быть, слева, где сквозь палисадник шла дорожка к переулку? Потом он услышал звук — так шуршит бумага. Но это были лишь шаги Фелиции. Веки старухи шевельнулись, зрачки совершили оборот. Это был знак — Филаб не спит.

Поднявшись наверх, он увидел, что Филаб плакала, это было видно по глазам. Ему сейчас хотелось уйти от неизбежности того, что сказал Фердинанд. Тонкая слабая кисть жены напоминала об ощущении той Филаб, шестнадцатилетней, тогда, в бунгало. Того ощущения он уже не может вернуть. Ему сейчас просто жаль этот закинутый подбородок, эти высохшие слезы на желтых щеках, натянутую кожу горла.