— Садитесь, господин Кронго. — Геккер показал на стул.

— Вы вчера искали меня? — Крейсс смотрит открыто, искренне.

— Д-да. — Кронго попытался привести в порядок мысли, чтобы ясно изложить основное. Главное — чтобы они поняли, что он только просит, но не собирается сотрудничать. — Я остался без обслуживающего персонала. На моих руках — породистые лошади. Им нужен уход, квалифицированное обслуживание, иначе они погибнут.

— Хорошо. — Крейсс взял блокнот. Движения его были уверенными, успокаивали. — Мы напишем объявление. Ведь вы согласны? Вечером это уже будет в газетах.

Дружелюбный взгляд.

— Люди, которых… — Кронго снова встретился глазами с Крейссом, — которые погибли… были единственными специалистами.

Почему он это говорит…

— Слушайте, Кронго. — Геккер постучал пальцами по столу. — Я не сторонник ипподрома и бегов, как уважаемый месье Крейсс. Лично я просто продал бы всех лошадей. Мне кажется, так будет лучше для экономики. Но я понимаю, Крейсс убедил меня, что это наша национальная гордость. Давайте говорить как земляки.

Крейсс все это время смотрел на Кронго так, будто говорил: «Не очень слушайте этого тупицу, дайте ему высказаться, но мы-то ведь понимаем, чего стоят его слова».

— Диктуйте. — Крейсс взял ручку. — Набросаем примерный текст. Наверное, так — государственный ипподром… Нет, лучше — государственный народный ипподром… Так ведь лучше? Объявляет прием на работу… Кого? Как лучше написать?

Кронго постарался не отводить глаз от его твердого взгляда.

— Помогите же мне, — сказал Крейсс. — Людей, знакомых с уходом… Так?

— Да, — выдавил Кронго.

— А дальше?

Кронго вспомнил — Альпак. Альпак должен быть спасен. Все остальное можно отбросить.

— Повторите, пожалуйста, — попросил Кронго.

— Государственный народный ипподром объявляет прием на работу людей, знакомых с уходом за лошадьми, а также… Что — «а также»? — Крейсс постучал ручкой.

— А также имеющих навыки верховой и колясочной езды. — Кронго следил, как быстро бегает ручка. Ну вот и все. Больше он ничего не скажет.

— Спасибо. — Крейсс отложил блокнот. — Месье Кронго, запомните: новая власть не давит на вас, не требует ни сотрудничества, ни политических гарантий. Не требую этого и я. Вы, месье Кронго, наполовину белый, и этого достаточно. Даже колеблясь, вы придете к осознанию необходимости того, что случилось в стране. Хочу только предупредить — работа ваша должна быть честной и лояльной.

Кронго показалось, что в интонации Крейсса сквозит просьба: «Я вынужден говорить так, потому что мы не одни, вынужден употреблять официальные выражения». Кронго встал.

— Вот вам вечерний и ночной пропуск. — Геккер протянул листок с поперечной черной полоской. — В случае любых затруднений немедленно звоните мне.

Кронго пошел домой. Что бы там ни было, ипподром будет работать. Дома он поднялся наверх, сел рядом с кроватью. Филаб была хорошо укрыта, на окнах стояли цветы, оттуда врывался приторно-горький запах морской воды.

— Как ты, Фа?

Она закрыла на секунду глаза. Он почувствовал — сбоку неслышно остановилась Фелиция.

— Ипподром будет работать, Фелиция. — Кронго взял горячую и сухую руку жены. Она красива даже сейчас, в мелких морщинках, с опухшими глазами. — Фелиция, я хотел вас попросить снова работать на ипподроме. На старом месте…

— О, месси… Вы добрый, добрый.

— Все в порядке, Фа. — Кронго взглянул в глаза Филаб. — Ты понимаешь, я должен спасти лошадей. Ты ведь понимаешь?

Желтые веки медленно опустились.

— С мальчиками… Лишь бы ничего… С мальчиками…

Он сказал это тихо, сам себе. Филаб болезненно растянула губы, и он понял, что она пытается улыбнуться.

— Мне придется снова пойти на ипподром. Надо набрать людей. Ты потерпишь?

Она пожала его руку. Он осторожно поцеловал ее губы. Они были жаркими, неподвижными.

У ипподрома в «джипах» сидели белые и черные в серой форме без знаков отличия.

— Месье Кронго? — Европеец соскочил с «джипа». Ему не больше двадцати, на гладкой коже впалых щек и под острым носом — юношеский пушок.

— Лейтенант Душ Рейеш, командир патрульной роты. — Душ Рейеш, улыбаясь, махнул рукой, и к нему подошли еще двое. — Месье Кронго, мы приданы вам для охраны объекта. Попутно для конвоирования военнопленных.

Вдоль стены ипподрома сидела длинная вереница оборванных африканцев. Все они держали руки за головами. Почти на каждом Кронго увидел следы побоев: рассеченная скула, красный наплыв на лиловом. Ближний к ним военнопленный смотрел на Кронго. Все лицо военнопленного было разбито, губы превратились в месиво, но Кронго узнал эти глаза, эти застывшие изогнутые брови.

— Мулельге?

Тот не шевельнулся. Один из конвойных поднял автомат.

— Господин Душ Рейеш, — сказал Кронго, — это мой старший конюх, Клод Мулельге. Он мне нужен.

— Поднять! — рявкнул Душ Рейеш.

Конвойный махнул автоматом. Мулельге встал. Странно — почему Кронго думает сейчас не о том, что тело Мулельге иссечено, а о том, что лошади спасены? Теперь есть на кого оставить конюшни.

— Вы можете взять его, если ручаетесь. — Душ Рейеш отвернулся, желвак у его скулы дрогнул. — Отдай, Поль!

Мулельге тупо смотрел на Кронго. Уловив кивок, двинулся за ним. Они шли по центральному проходу главной конюшни. По звукам Кронго чувствовал, что конюшня неспокойна, слышался частый стук копыт, шарканье. Лошади застоялись.

— Здесь.

Мулельге заученно остановился. Не глядя на Кронго, открыл дверь под табличкой «Альпак». Кронго видел, что Мулельге весь дрожит, его недавно били.

— Мулельге, поможете мне… набрать людей… Завтра…

Мулельге кивнул.

— Как вы себя чувствуете? Вам плохо?

Кронго показалось: звякнуло где-то, стукнуло. И притихло. Лоснящаяся коричневая шея Мулельге напряглась. На ключице неторопливо бьется набухшая жила.

Альпак, повернувшись, смотрел на Кронго. В темных глазах стояла доброта. Черные подтеки под глазами рябили капельками слизи. Альпак дернулся, когда Мулельге попытался накинуть уздечку. Мышиная волна гладкой шеи дрогнула, уплыла к широкой груди.

— Все хорошо, — сказал Кронго. Альпак чуть присел на задние ноги, дрогнув длинными черными пястями… У него идеальная спина — короткая, прямая, круп с еле заметной вислинкой.

— Мулельге, вы понимаете, что иначе нельзя?

Нос Мулельге, похожий на крышу пагоды с загнутыми краями, был покрыт засохшей кровью.

— Можно выводить? — Увидев, что Кронго ждет ответа, Мулельге добавил: — Месси Кронго, я понимаю.

— Хорошо, веди.

Копыта Альпака зацокали в проходе. Культ лошадей, скачки привезли в Африку белые. Черному непонятна любовь европейца к лошади — любовь к любой лошади. К любой собаке, кошке. Черные не понимают такой любви. Можно любить какую-то лошадь, но не всех лошадей.

Мулельге, чмокая, оттягивал уздечку в сторону.

Солдаты Душ Рейеша сидели и лежали в центре ипподрома, около дорожек. Военнопленные сгрудились понурой толпой у трибун, рядом курили два белых автоматчика.

— Конек, а? — сказал веснушчатый солдат с облезлым носом.

Альпак дернул головой, Мулельге повис на уздечке. Кронго казалось, что черные изможденные лица ненавидят его. Они пропускают его сквозь строй. Глаза навыкате. Лиловые губы в трещинах. И тут же возникло воспоминание: пятилетний Кронго — на руках матери. Только что кончился заезд. «Можешь потрогать». Губы матери улыбаются. Перед ним потный шершавый круп, он бьется под ладонью, дышит, колется, живет. «Ты не боишься лошадки?» Он не ответил матери. Он вцепился в круп, как в волшебный подарок. Уже тогда он понимал в лошади больше, чем мать, и видел то, что для нее было скрыто. Отец — с кривой улыбкой, пляшущий в седле, добрый чужой человек в жокейской шапочке. Молодой, белозубый. Все это промелькнуло и исчезло…

Потом снова возникла мысль, тягостная, ненужная. Кронго подумал о том, что он все-таки не должен был ехать сюда. Что его просто потянуло… Надо было остаться в Европе. Но зачем он об этом думает. Он ведь может придумать тысячу оправданий тому, что случилось.