Морковников подождал, пока Ратников ни одолел в себе это слезное бессилие.

— Вы заявляли в ФСБ Лаптеву? Заявляли в МВД Слепаку?

— Я еще заявлю, но будет поздно. Ее нужно спасти немедленно. Ты пойди и спаси. Попробуй, — умоляюще произнес Ратников.

— Попробую, Юрий Данилович, — Морковникову было невыносимо видеть лицо начальника, расплющенное горем, обесцвеченное слабостью, слышать его глухой беспомощный голос, в котором пропала воля, — Разрешите идти?

— Ступай.

Морковников хорошо знал город. Знал расположенье притонов, места, где торгуют наркотиками, квартиры, где собираются извращенцы, киоски, в которых продают паленую водку. Ольга Дмитриевна пела в кабаре у Мальтуса, он мог быть причастен к похищению, хотя интересы дельца и Ратникова не пересекались. Шершнева, детского друга Ратникова, с которым у начальника были яростные стычки и, возможно, производственные конфликты, несколько дней не было в городе, он был недосягаем. Похищение было дерзким, бандитским, а единственным бандитом в Рябинске был Бацилла. Следовало взять в разработку Бациллу, установить за ним наружное наблюдение, проверить контакты, посетить места его развлечений. Но на это не было времени. Морковников изощренным умом разведчика искал мгновенное безошибочное решение, и его опыт боевого офицера подсказал ему это решение.

Рыжий Петруха находился в игорном доме с малиновой вывеской «Фантастика», проигрывал и распалялся все больше. Он был при больших деньгах, полученных от Мальтуса после того, как в течение пяти часов разобрал на запчасти угнанный «Лексус», располосовал автогеном зияющий дырами корпус и вывез на свалку оплавленные стальные листы. Сейчас он устроился в кресле перед игральным автоматом, который плескал ему в лицо едкие вспышки цвета. Перед ним открывалось подводное царство с фантастическими рыбами теплых морей, таинственные кораллы, пышные, с розовыми грудями русалки, и на дне — кованый железный сундук с пиратскими сокровищами. Автомат нежно позванивал, глотал жетоны, высвечивал размеры выигрышей и проигрышей, которые складывались во все возрастающую сумму потерь. Это злило Петруху, и одновременно веселило. Он схватился на равных с невидимой огненной силой, которая дразнила, влекла, манила в пленительное и опасное будущее. Это будущее представлялось Петрухе вихрем опасных приключений, лихих затей, радостных наслаждений. Деньги, женщины, рестораны были не главным содержанием этого будущего, но — она сама, эта безымянная влекущая сила, схватка с которой делала его удальцом, отважным игроком, вольным странником. Будущее казалось пылающим жарким цветком с темной сердцевинкой, из которой, как из пистолетного ствола, ринется в него смертоносная пуля и погасит цветок. И эта схватка со смертью, предчувствие ее, лихое бесстрашие перед ней делало игру опьяняющей.

Управитель игорного заведения кавказец Мамука несколько раз подходил к Петрухе, принимая от его деньги, насыпая горсти жетонов. Подносил ему рюмку коньяка, урезонивал:

— Нэ будь дураком, Пэтруха, кончай играть. С голый жопа уйдешь!

— Отойди к черту, чебурек! — отмахивался Петруха, продолжая давить перламутровые клавиши, глядя на русалок, у которых в сосках поблескивал бриллиантовый пирсинг.

Наконец, изможденный, с опустошенным кошельком, он отпал от автомата, словно его отпустили пресыщенные присоски. Пошатываясь, пьяно усмехаясь, вышел из игорного зала на вечернюю улицу. Направился за угол, где была припаркована его подержанная «Хонда». Миновал чей-то, неловко поставленный форд-пикап. Когда уже был виден серебристый багажник его машины, к нему подскочили двое, впились железными пальцами в запястья, рванули вверх руки, так что хрустнули плечевые суставы. Сунули головой вперед на заднее сиденье «форда». Машина резко рванула, и он оказался стиснутым двумя плотными мужиками, уткнувшими ему в ребра стволы.

— Вы что, пацаны, в натуре! Какого хера?

— Молчи, Петруха, — произнес тот, что сидел за рулем, — Пикнешь, отрежу твои свиные уши!

Он умолк, чувствуя боками пистолеты. Молчал, пока проезжали чрез вечереющий город. Молчал, пока кружили на окраинах, сворачивая с главной трассы. Молчал, когда мчались по пустому шоссе среди покинутых деревень и вечерних лесов. И только, когда машина свернула на лесную дорогу, углубилась в березняк и застыла в сумерках березовой рощи, он попробовал возмутиться:

— Вы, пацаны, вперлись в большое говно! Вас, пацаны, в труху перетрут!

Его вытащили из машины. Толкнули спиной к березе, заломили руки и защелкнули на запястьях наручники. Петруха стоял, обняв вывернутыми руками березу. Смотрел на людей, убиравших пистолеты под мышки. Ему казалось, что все это — продолженье игры, и вместо русалок и экзотических рыб из игрального автомата выскочили три мужика, и будущее, в виде огненного цветка, играючи целит в него своей темной нарезной сердцевиной.

— Я спрашиваю, ты отвечаешь, — Морковников смотрел в упор на Петруху, у которого щурились злые кошачьи глаза и краснели раскаленные уши, — Куда дели женщину?

— Ты че, в натуре? Какая женщина? Тебя разотрут в щебенку!

— Еще раз спрашиваю, ты отвечаешь. Куда Бацилла дел женщину?

— Да ты, блин, кто такой? Тебя на кусочки порежут!

Морковников смотрел на оттопыренные уши Петрухи, которые в сумерках, как фонари, излучали красный свет. Достал нож. Шагнул к Петрухе. Схватил за ухо и полоснул. Держал двумя пальцами хрящевидный ломтик, глядя, как из длинной раны хлещет кровь. Петруха бился у березы, издавая тонкий вой, наклоняя голову, из которой ему на плечо хлестала кровь.

Морковников отшвырнул окровавленный лепесток уха. Поднял нож. Так поступал он в Чечне на допросах пленных, когда вытягивал из них боевую информацию.

— Еще раз спрашиваю. Куда Бацилла дел женщину?

— Блин, не знаю! Какую-то бабу вчера в ангар привезли!

— Какой ангар? Соврешь, еще одно ухо отрежу. А потом яйца.

— На пустыре за железкой. Автосервис в ангаре. Туда Бацилла какую-то бабу привез.

— Как выглядит?

— Не знаю. Пацаны говорили. Ой, больно! Тебя, бляха, порвут!

— Стерегите этого рыжего кобеля, — приказал Морковников двум своим подчиненным, которые в недавнем прошлом служили в спецназе, — Я на пустырь смотаюсь. Возьмите в аптечке вату, промокните ему дырку в башке.

Морковников подъехал к пустырю, когда небо почти погасло, было зеленым, меркнущим. Черными контурами проступали свалки, развалины, искореженные башенные краны, какие-то котлы, мятые связки труб. Все, что когда-то сверкало, гудело, вращало валы и колеса, являло осмысленную и неутомимую деятельность, теперь превратилось в мертвую материю, было кладбищем убитых машин, источало запах кислой ржавчины и холодной гари. Морковников съехал с дороги и спрятал машину в развалинах. Он решил пробираться к ангару через железный бурелом, опасаясь столкнуться с охраной. Поправил под мышкой кобуру с пистолетом. Нащупал у пояса длинный фонарь. Осторожно, стараясь не зацепиться за острые выступы, не напороться на колючие штыри, погрузился в дебри пустыря.

Среди нагромождений металла, стальных зарослей и рыхлых зловонных холмов вели едва различимые тропы. Он щупал их ногой, как когда-то в чеченских горах, переступая с носка на пятку, словно опасался наступить на мину, или порвать растяжку с гранатой. Тропы петляли, упирались в груды мусора и обрывались, словно уходили внутрь железных нагромождений, в которых прятались угрюмые железные чудища. Ему приходилось возвращаться вспять, искать свободных проходов. Он двигался в прихотливом лабиринте, видя, как в темно-зеленом небе чернеет уродливая громада, похожая на опрокинутую высоковольтную мачту, или торчит заостренный конус, похожий на затонувший корабль.

В одном месте его нога ступила во что-то скользкое, мягкое, что булькнуло и дохнуло падалью. В другом месте на него выскочила стая собак с хриплым лаем, зелеными ненавидящими глазами, блестящими в темноте клыками. Он выхватил пистолет, готовый обороняться, но собаки разом исчезли, будто им кто-то свистнул.