Он вдруг почувствовал приближение страшной беды, его настигала невыносимая боль. Ветхую избу что-то тупо и грозно толкнуло, будто совершился подземный толчок, и на божнице качнулись образа, закачались лампады, и из них плеснуло горячим маслом.

Он увидел, как висящая на нитях земля дрогнула. Несколько нитей порвалось. Земля провалилась ниже и повисла над самой магмой, в которой открывались кипящие ямы, лопались пузыри и взлетали черные длинные брызги, словно чьи-то жадные руки хотели схватить землю и утянуть в бездну. Вся земля была охвачена мрачной тенью, только маковка ее продолжала светиться, как светится в вечерних горах последняя вершина, перед тем, как погаснуть.

Отец Павел своей молитвой старался укрепить оставшиеся нити. Звал на помощь мученицу, сокрушаясь, что она не идет.

На пустыре, в ангаре, окруженном свалкой металлолома, грудами строительных отбросов, сгнившими корпусами автомобилей, Мальтус разговаривал с бандитом Бациллой и его приспешником, рыжеволосым Петрухой, что разбирал на запчасти угнанные автомобили. Мальтус сидел, поигрывая перстнями на пальцах, а Бацилла и Петруха стояли перед ним. Бацилла, рассеянно слушая, раскрыл рот, полный металлических зубов. Переломанный, провалившийся нос, впалые щеки, голый череп делали его лицо похожим на маску смерти. Петруха, ярко-рыжий, в веснушках, с розовыми ушами и зелеными кошачьими глазами, был, напротив, исполнен жизненных соков, веселого азарта, топтался, выражая нетерпение и желание действовать.

— Возьмете две канистры с бензином. Два запала с глицерином и марганцем. Подъедите к дому престарелых не раньше трех ночи, когда старые тараканы все будут спать. Дом польете с торцов, вход не трогайте, пусть старики выбираются. Дождитесь, когда дом загорится, и только тогда уходите. Вот вам деньги. Остальное получите, когда увижу в газете сообщение о пожаре, — Мальтус протянул обоим пачки долларов, перетянутые цветными резиночками.

— Вы, Владимир Генрихович, из нас поджигателей делаете. В людей ради вас стреляли. Электричеством их ради вас пытали. Девушек, чтобы вам угодить, насиловали. А теперь вот пожар устроим. За это можно и побольше платить, я так понимаю, — Бацилла засовывал деньги в карман, недовольно скалясь на Мальтуса.

— А тебе же людей мучить и девок насиловать — одно удовольствие. Ты мне еще должен за это, — рассмеялся Мальтус, — Когда мы с тобой познакомились, ты был мелкой сявкой. А теперь ты бандит высокой квалификации. Тебе можно диплом выдавать.

— Знаю ваш диплом. Мне — нары, вам — Канары.

— Не ворчи, Бацилла, рано состаришься, — Мальтус похохатывал, видя раздражение Бациллы. Мановением пальцев выпроваживал обоих из ангара. Набирал кнопочки мобильного телефона.

Бацилла и Петруха уложили в багажник джипа две канистры с бензином. Спрятали в карманах запалы, состоящие из коробочек с порошком марганца и стеклянных капсул с глицерином. При поджоге капсула разбивалась, глицерин смешивался с порошком, и химическая реакция приводила к раскаленной вспышке.

— А может, нам его убить? — спросил Бацилла, садясь за руль.

— Кого? — изумленно спросил Петруха.

— Да Мальтуса, гниду. Вот увидишь, он нас подставит. Сам куда-нибудь в Испанию махнет, а за нами менты придут.

— Не базарь, Бацилла. Кто мы с тобой без Владимира Генриховича? Воры — придурки, а он — гений. За ним ходи и записывай.

— Взять у него деньги, а самого прибить, — продолжал Бацилла.

— А где он деньги держит? — поинтересовался Петруха, — Небось, в банке?

— Часть в банке, а часть в офисе, в кабинете. У него есть сейф за картиной. Я код подсмотрел.

— Ты, Бацилла, сделай, что тебе поручили. А он тебя не обидит.

Ночью они выехали из города и покатили по трассе, безлюдной в эту глухую темень. Лишь в спящих деревнях на обочине вспыхивали золотые глаза кошек, и белым фосфором загорались дорожные знаки.

Достигли развилки, откуда в лес уходила дорога, ведущая к дому престарелых. Оставили машину поодаль и, захватив канистры, пешком шли сквозь деревья, пока стволы ни расступились, тускло блеснула Волга, и среди ртутного свечения реки возник черный горбатый дом. Окна были погашены. Не было ни звука. Но в сырой ночи странно ощущалась притаившаяся в доме жизнь. Бацилла и Петруха обогнули дом стороной, вышли к Волге и смотрели в литую недвижность ночной реки, словно в ней под темным небом струился свет. По реке шла баржа, слабо доносился шум двигателя. Рубка отражалась скользящим желтым огнем.

— Местечко выбрал знатное. Коттеджи построит, миллионы грести будет, — произнес Бацилла, поднимая канистру и направляясь к дому. Перед домом была разбита клумба. Сладко пахли невидимые табаки. Смутно темнела какая-то скульптура, — ни то медведь, ни то лев.

— Ты с того конца, я с этого, — командовал Бацилла, отсылая Петруху к торцу дома, втягивая ноздрями холодный воздух с запахами табаков, сырой земли и ветхого дерева. Дом был двухэтажный, деревянный, обшитый старым тесом. Петруха лил бензин на деревянную обшивку, на обнажившиеся кое-где венцы. Бацилла плескал бензин из канистры, мелко переступая, двигаясь вдоль фасада. Добрался до входа. Подумал и вылил остатки бензина на деревянную дверь. Еще постоял, увидел прислоненный к стене лом, взял его и подпер снаружи дверь. Запах табаков мешался с едким запахом бензина, и стоя у дома, Бацилла видел, как удаляется по Волге размытый огонь баржи.

— Давай самопалы клади, — шепотом прошипел Бацилла. Достал коробок с марганцем, сломал стеклянную капсулу и приклеил устройство к стене отрезком скотча. Они отбежали в заросли и ждали, пока ни увидели две, почти одновременно сверкнувшие вспышки. Бензин, пропитавший стены, жарко вспыхнул. Озарился дом, цветочная клумба, бетонная скульптура медведя, приподнявшего одну лапу.

— Теперь здесь будет много жарева. Жаль, мясо костлявое, — засмеялся Бацилла. Его освещенное лицо было белым и костяным, в глубоких глазницах бешено круглились глаза, золотые зубы блестели, — Сматываемся отсюда, пока старички поджариваются.

Они добрались до машины и погнали обратно в город, и обочины мерцали зеленью кошачьих глаз.

Деревянный дом горел жарко, со всех углов. Пламя врывалось в коридоры, охватывало потолки и полы, струилось по обоям, вскакивало на кровати, где спали старики. Они просыпались, сипели от дыма, отбивались руками от огня. Колотились в дверь, которая не поддавалась. Семенили по коридорам, сталкивались, натыкались на пламя. Те, кто не мог ходить, ползли, охваченные огнем. Другие раскрывали окна и выпадали, ударяясь о землю, лежали недвижно, в дымящей одежде. Старые муж и жена, парализованные, жившие в одной комнате, старались подняться:

— Тоня, где же ты? Приди, помоги!

— Не могу, Тимоша. Ноги не слушают. Давай прощаться.

Глубокий старик, ветеран, воевавший под Курском и горевший в танке, очнулся среди огня. В его голове все путалось. Ему казалось, что он снова в горящей «тридцать четверке», дымится комбинезон и танковый шлем, и он поднимает снаряд, как младенца, загоняет в казенник и хрипло кричит: «Огонь!»

На старой женщине горели седые волосы, она их рвала на себе. Кинулась в окно, упала на цветущие табаки и лежала, а по ее кофте бегали язычки огня. И уже завывала на дороге пожарная машина, летела в воздухе розовая водяная струя. Пожарники высаживали дверь, выводили под руки немощных стариков. Крыша провалилась, подняла до небес красные вихри. Речники с проплывавшей баржи смотрели на ночной пожар, похожий на красный мак.

В кельи старца разом погасли все лампады. В оконце лилась фиолетовая тьма. Хрупкие стекла звенели. По морю шумно ходили высокие волны, словно со дна поднимался непроглядный мрак. Земля висела на одной, хрупкой нити, на земле оставалось последнее, малое пятнышко света, и вся она была объята мраком. Отец Павел плакал, звал на помощь мученицу, чтобы она успела явиться до того, как последний неотмолимый грех рассечет удерживающую нить. «Где же ты, милая? Не бросай нас, радость наша».