— Так точно, Владимир Генрихович, — спокойно ответил Ведеркин, на которого были устремлены прозрачные глаза шарообразного инопланетянина. Словно тот старался понять, какое отношение этот блондин с волевым лицом имеет к киноленте Лени Рифеншталь «Триумф воли».
Мальтус и Ведеркин покинули флигель, и вышли во двор, где возбужденные и трогательные отцы старались разглядеть сквозь мутные стекла второго этажа своих новоявленных чад. Матери подносили к окнам белые коконы с розовыми пятнышками лиц.
Мальтус, улыбаясь, сопереживая счастливцам, прошел сквозь скопленье отцов, завернул за угол и оказался в небольшом приемном покое, где сидела на стуле молодая, свежая женщина, прикрывая пластиковым пакетом живот. Из пакета виднелось махровое полотенце, какие-то белые ткани, флакон одеколона. Рядом с ней присела женщина-врач в белом халате, с лицом большой темной птицы, на котором выделялся острый, чуть загнутый клюв. Она положила когтистые птичьи пальцы на пухлую руку женщины, что-то настойчиво ей внушала, а та мучилась, вздыхала, покрывалась пунцовыми пятнами.
— Вот, Владимир Генрихович, Алевтина раздумала делать аборт. Я ей говорю, лучше сейчас избавиться, чем потом страдать всю жизнь. Она со своим дружком не расписана, а он её бросил, ушел к другой. Зачем же себе жизнь-то портить, Алевтина? Кто тебя замуж с чужим ребенком возьмет? Подожди, осмотрись, найдется другой человек, который тебя полюбит. Поженитесь, тогда и родишь одного, другого. А то навьючишь на себя ребенка, он тебя на всю жизнь спеленает.
— Нет, Тамара Ашотовна, не могу. Пусть я одна останусь, но ребеночка буду растить, — большие глаза женщины были полны слез. Она сомневалась, мучилась, порывалась встать. Оставалась в цепких когтях большой темной птицы.
Мальтус склонился над женщиной, втягивая ноздрями теплую, исходящую от нее млечность. Его пронзительные, сдвинутые к переносице глаза поймали женские зрачки, дрожащие среди слез и солнечного блеска. Зрачки испуганно замерли, а Мальтус проникал сквозь остекленелые, ведущие вглубь души трубки, вливая в них магнетическую силу. Он погружал в нее свой властный дух, останавливал ее мысли, растекался по горячей крови. Овладевал сердцем, отыскивал в жарком чреве живой зародыш, больно стискивал его, перебирая прижатые ножки и ручки. Женщина завороженно смотрела, чувствуя, как в нее вселилась неведомая, парализующая сила, не могла ей противиться.
— Тамара Ашотовна вам желает добра, моя милая, родная, красивая. Мы желаем вам только добра. Вы подумайте о судьбе ребенка, которого вы родите на муку себе, на горе людям и ему самому. Жизнь матери-одиночки полна не шоколада, а непрерывной, с утра до ночи работой, каторжной и ужасной, требующей от вас всего свободного времени. Вы отдаете ребенка в ясли, потом в детский сад, потом в интернат. Потом его подбирает улица, — хулиганы, лотки с пивом, наркотики. Потом он попадает в банду и совершает первое преступление, за которое его сажают в колонию. Затем, еще и еще. Он рецидивист, и либо погибает в какой-нибудь поножовщине или перестрелке, либо сгнивает от туберкулеза на зоне. Ведь вы не хотите этого, моя милая, родная, красивая? Вы послушаетесь Тамару Ашотовну?
Женщина беспомощно вздрагивала, будто ее укусило ядовитое насекомое, и яд разливался по телу, останавливал сердце, затмевал разум. Слова, которые она слышала, превращались в жуткие видения, бесформенные и огромные, среди которых сидела страшная птица, нацелив железный клюв в пластиковый пакет с полотенцем и ночной рубашкой. Была готова пробить пакет, вонзиться в живот, клюнуть зародыш, и улететь, как улетают скворцы, неся извивающегося червячка.
Мальтус, погрузивший несчастную в гипноз, парализовал ее личность и теперь управлял ее сном. Добавлял в ядовитый раствор услаждающие настойки, веселящие препараты, бодрящие эликсиры.
— Вам будет абсолютно не больно. Мы употребим самые современные наркозы, и совершенно бесплатно. Вы сегодня же вернетесь домой и к вечеру почувствуете себя здоровой. Вы придете на прием к Тамаре Ашотовне, и она будет консультировать вас, тоже совершенно бесплатно. Мы стараемся, чтобы нашим женщинам не приходилось страдать, и у них сложилась счастливая личная жизнь. Вы такая добрая, красивая, милая, что у вас непременно сложится личная жизнь. У вас будет прекрасная семья, любящий муж и много, много детей. Вы верите мне, моя родная, красивая? Вы мне верите?
Женщина грезила. Ей представлялась шелковая синева, какая бывает в ветвях весенней вербы. Эта верба — она сама. В ней льются сладкие прохладные соки. На ее ветвях сидит чудесной красоты поющая птица. Она понимает смысл этой дивной песни, в которой столько света, любви, чистоты.
— Вы мне верите? — вопрошала поющая птица, — Вы согласны?
— Согласна, — слабо ответила женщина. Явившиеся санитарки подняли ее со стула, повели, полусонную, раздеваться, укладывали на каталку.
— Вы просто какой-то волшебник, — говорила Мальтусу восхищенная Тамара Ашотовна, — Вы — великий человек, Владимир Генрихович.
Невозмутимый Ведеркин остался в коридоре, а Мальтус толкнул закрытую дверь и оказался в тесной операционной. Стены были в потресканом, ржавом кафеле. На потолке зеленели сырые разводы. Под беспощадным светом хирургической лампы полулежала обнаженная женщина. Ее ноги были раздвинуты, стопы вдеты и закреплены в стременах.
Лоно было растворено с помощью хромированных пластин и винтов. Голова с красивой прической была откинута на кожаный подголовник. Глаза с крашеными ресницами и серебристыми веками были закрыты. Груди обрели чуть заметную припухлость, и соски казались розовыми и набухшими. Перед женщиной, наклонившись к ее разведенным ногам, сидел хирург в несвежем халате, лысоватый, крепкоголовый, с выдвинутым подбородком, с подвижным, выделывающим гримасы ртом. В его руке находился инструмент, один конец которого был погружен в растворенное лоно, а от другого тянулся полупрозрачный шланг, соединенный с металлическим блестящим сосудом. Хирург вталкивал инструмент в жаркую плоть, сильным волосатым кулаком делал круговые движения, словно что-то срезал, выпиливал, стачивал. Высовывал язык, светил закрепленным на лбу лучом. Ногой, обутой в поношенный сандалий, нажимал педаль, и раздавался чмокающий липкий звук, по прозрачному шлангу пролетала пузырящаяся розовая гуща, похожая на кипящее варенье. В воздухе пахло спиртом, хлороформом и парной человеческой плотью.
— Все в порядке, Анатолий Федорович? — Мальтус кивнул хирургу, который на мгновение отвлекся с нескрываемым раздражением. Его отрывали от сложной работы. Он был резчиком, наносившим в глубине женского лона невидимый узор, мастером, вырезавшим на невидимых стенках искусный орнамент.
Мальтус не стал его беспокоить. Блестящий сосуд, куда изливалась малиновая гуща, был источником его благосостояния, в той же мере, как и игральные автоматы, рулетки казино, угнанные автомобили и кассовые аппараты в ресторане и отеле. Сосуд, наполненный плацентарной плазмой, погружался в тубус с жидким азотом и отправлялся в Москву, в фармацевтические центры, где создавались препараты из стволовых клеток. Лежащая в забытье женщина на некоторое время становилась его собственностью. Она никогда не узнает о его существовании, не узнает, как он созерцал ее наготу, отбирал в свою пользу часть ее жизни, ее сокровенной судьбы, которая проносилась в хлорвиниловой трубке хлюпающей малиновой жижей. Эта малиновая кашица могла бы со временем превратиться в красивого юношу, в яркую личность, в русского героя, открывателя или поэта.
Мальтус чувствовал мучительную сладость, болезненное влечение к женщине. Нежность к ее маленьким розовым ушам с изумрудными сережками, к ее красивым, бессильно застывшим пальцам, словно выточенным из мрамора. Раскрытое, окруженное сталью лоно вызывало в нем животное возбуждение. Хирург, заталкивающий во чрево резец, совершавший округлые и продольные надрезы, пробуждал в нем желание самому испытать боль. Он приблизился к женщине и погладил ей грудь. Ухватил пальцами розовый теплый сосок и помял, чувствуя ее доступность и беззащитность.
