— Это в русской манере, о которой писали и Пушкин, и Достоевский. «Последнюю рубаху сними, а другу отдай». Русский народ отзывчив к чужой беде, — просвещал американца Рем, поднося к губам бокал белого сухого вина.

— Федеральные власти Америки тщательно отслеживают маршруты русских теневых капиталов, проходящих «отмывку» в офшорных зонах и мировых банках. Составлен «черный список», в который входят около сотни крупнейших ваших чиновников, бизнесменов, военных. Конечно, вашего имени, господин президент, там нет и быть не может, — министр аккуратно промокнул салфеткой жирные губы, направив на Рема маленькие блестящие глазки.

— В Америке есть круги, заинтересованные в дискредитации российской власти. Конечно, мы не идеальны, но мы единственные, кто может управлять русским народом. Последние опросы общественного мнения показали, что самой популярной фигурой в России является Сталин. Представляете, что будет, если к власти придут сталинисты? Какое количество новых ракет, самолетов, подводных лодок будет поставлено на вооружение? — Рем поддел на вилку лакомый кусочек спаржи и бережно перенес себе в рот.

— Но ведь вы только что сказали, господин президент, что русские — очень кроткий, отзывчивый, миролюбивый народ? — министр переложил на чистую тарелку голый рыбий скелет с глазастой головой. Подумал и украсил скелет листиком салата и ягодой маслин. — Натюрморт, — усмехнулся министр.

— Русский народ действительно отзывчив и добродушен, но в душе он — сталинист. Мы, демократы, друзья Америки, управляем народом, который и по сей день исповедует культ Сталина. Это очень опасное занятие — управлять таким народом. Вы никогда не входили в клетку голодного тигра? — Рем добавил к натюрморту кисточку укропа и маленькую корочку хлеба.

— Нет, к тигру я не входил. К вице-президенту Чейни входил, — ответил министр.

— Такие натюрморты любил рисовать Пикассо, не правда ли? — Рем любовался натюрмортом, поднеся к нему горящую на столе свечу.

Расставшись с министром. Рем отправился в свою резиденцию «Барвиха-2» и уже там просмотрел телевизионный сюжет с «цесаревичем». Остался очень доволен, расхаживал по кабинету, посмеивался. Пробовал изобразить иероглиф «Скрипичный ключ». Позвонил Виртуозу:

— «Помазанник» очень хорош. Вы еще не взяли у него пробы ДНК?

— Конечно, нет, — ответил Виртуоз, отложив сочинение гностиков.

— Возьмите на всякий случай. Уж очень у него «романовский» вид.

— Возьмем, если ты хочешь. Но это займет не меньше месяца.

— Куда торопиться? А Лобастов, скажу я тебе, молодец. И Басманов молодец.

— А я?

— Ты — молодец, как соленый огурец! — рассмеялся Рем. — Позвони владыке Арсению. Завтра его выход, — Рем отложил телефон.

Виртуоз задумчиво смотрел на большую фотографию матери, сделанную незадолго до ее кончины. Мать тихо улыбалась, глядя на белый цветок пиона.

Алексей проснулся, выныривая из клубящихся, похожих на облака сновидений. Лежал в просторной спальной, глядя на лепной плафон с узорным, из разноцветных стекол, светильником. Солнце переливалось в стеклах, рассыпая на потолке павлиньи спектры. Вчерашний день — собрание странных, экзотических людей, картина именитого художника, заверения в дружбе, исходящие от прославленного режиссера, обморок косматого профессора, напоминавшего языческого колдуна, — все это присутствовало в недавних снах, перенеслось в явь, легло на потолок перистыми разводами солнца. Он старался объяснить случившуюся с ним перемену. Понять, чего хотят от него эти люди. Кто, невидимый и таинственный, скрывается за ними. Кто вырвал его из привычной, провинциальной жизни, заключил в гигантский клокочущий город, навязывает несвойственную ему, мучительную и опасную роль. Почему именно он, провинциальный историк, скромный музейный работник выбран чьей-то грозной непререкаемой волей на роль наследника русского престола. Роль, несущую в себе пугающую театральность, кощунственную лживость, навязчивую зрелищность. Кто он такой, Алексей Федорович Горшков, кого вчера мертвенные уста старика назвали «Ваше высочество».

Лежал, закрыв глаза, видя сквозь веки алую горячую жизнь, будто глаза его смотрели в глубину его сочного, напоенного алым светом тела. В этом сочном спелом соке плавала его бесплотная сущность, собирала в себя слабые сигналы из неведомого, не имеющего очертаний мира. Его личность, его нареченная сущность не имели четких очертаний. Были размыты, расплавлены, окружены тенями и образами. Одни из них казались известными, имели имена, принадлежали к сонму великих художников, полководцев, государственных деятелей, о которых он знал из книг и которые были соединены с ним загадочным родством. Другие, невнятные, с невыявленными чертами, — крестьяне, солдаты, чиновники, сельские батюшки, уездные барышни — возникали на мгновение и таяли в алом сиянии, из которого проистекала его жизнь, тянула соки его душа, таилась его родословная. Мать и отец были ближе всех. Были явлены не лицами — он их почти не помнил, — а младенческим ощущением счастья, нежности, душистого воздуха, близкого растворенного окна, за которым что-то восхитительно белело и благоухало, быть может, куст цветущего жасмина. Вслед за близкими образами, запечатленными младенческой памятью, сразу же начинались безбрежные, словно море, дышащие и густые, как лес, воспоминания, принесенные из глубин прапамяти. Оттуда являлся ему вдруг бородатый, смуглый от солнца хлебопашец, нежная смеющаяся, с пунцовыми щечками курсистка, седовласый офицер с рубцом на лбу, с крестами и звездами на парадном мундире. Быть может, они были его забытой родней, или их лица были принесены таинственным дуновением, которое волнует безбрежное море прошлого, выплескивая в реальную жизнь случайные виденья.

Среди этих видений был последний русский Царь, его благообразная жена, его юные дочери в целомудренных девичьих блузках и отрок-цесаревич в матросской курточке корабельного юнги. Трогательный снимок, запечатлевший миг семейного счастья. Их ужасная смерть в подвале тюремного дома. Их загадочная грозная роль в разрушении великой империи, в кромешном, кровавом веке, наполненном войнами, революциями, чудовищными избиениями и муками. Все это волновало его и влекло, соединяло с царем таинственной струной, в которой трепетал мучительный звук их общей судьбы и доли. Он испытывал к царю необъяснимое влечение, слезную нежность. Слышал тайные слова, которые неслись через столетие, превращая его жизнь в служении, в невидимое миру моление, в безнадежное обожание.

Его нынешнее положение, его пленение и насильственное водворение в великолепной квартире, в центре порочного и смертоносного города имели отношение к этой неясной связи. Ом не смел и подумать о своей родственной близости к царю. Эта мысль казалась кощунственным святотатством. Он отвергал мучащие вокруг него фантастические утверждения, усматривая н них чью-то злую волю и отвратительную насмешку. Но случившееся с ним потрясение необъяснимым образом было связано с загадочной нитью, протянувшейся от царя к нему. С льющейся в сновидениях и мечтаниях мучительной и божественной музыкой, с невыразимой нежностью, с ощущением их неземного родства.

В этих размышлениях он провел утро, готовя себя к продолжению невероятных событий. И они не заставили себя ждать.

В прихожей раздался звонок. Алексей открыл дверь и увидел на пороге молодого человека с русой бородкой, доброй улыбкой, с длинными, завязанными в пучок волосами. Он был одет в великолепный костюм, галстук был повязан светски небрежно, но лучистые синие глаза смотрели с любовью и смирением, как у отроков на картинах Нестерова.

— Здравствуйте, Алексей Федорович, я — отец Анатолий, пресс-секретарь митрополита Арсения. Владыка прибыл нанести вам визит и уже поднимается. Я же предвосхитил его появление.

Алексей слушал, как мягко, приближаясь, рокочет лифт. Сочно хрустнуло, и на лестничной площадке появился огромный, тучный монах в черном облачении, фиолетовом клобуке, с золотой цепью, на которой висел фарфоровый, усыпанный бриллиантами медальон с изображением Богородицы. У монаха была могучая, с железной проседью борода, мясистое лицо и грозно-веселые, под косматыми бровями, глаза. Могучий кулак сжимал посох с крестовидным золотым набалдашником. От темных одежд, фиолетового клобука, железистой бороды исходил нежный запах духов.