— Помнишь, какое было солнце в комнате, и ты лежала, дремлющая, золотая, и я боялся смотреть на тебя, такая ты была прекрасная.

— А ты говорил, что видел какой-то всплеск красоты, и в этом всплеске тебе чудились набережные, дворцы и соборы.

— Сегодня у меня была удивительная встреча. Я нашел поэта Юрия Кузнецова. Он находится в руках тех, кого ты назвала обманщиками и злодеями. Но я его вызволю. Он болен, но в своей болезни пишет изумительную поэму о Рае. Я слушал отрывки. Он, как и Юрий Гагарин, был допущен в Рай. Добыл его божественную формулу и воплощает ее в поэме. Возле его кровати есть тетрадка, куда врачи записывают его откровения. Я заглянул в тетрадку. Там есть такие строки:

— Хочу почитать поэму.

— Завтра мне позволят взять тетрадь, и я перепишу из нее стихи.

— Родной, приезжай поскорее!

Среди ночи его разбудил полковник, который казался вестником несчастья,— таким бескровным было его лицо, и так страшно мерцали его глаза — множество глаз, покрывавшие все его тело с ног до головы:

— Алексей Федорович, в клинике, где мы с вами были, пожар.

Ужасное предчувствие побудило Алексея вскочить и одеться. Скоро они были возле больницы — в черноте ночи, сквозь деревья и травы, в красном зареве горел двухэтажный корпус. Заросли лопухов и крапивы в багровом свете казались первобытными хвощами и папоротниками. Из них вылетали растревоженные мотыльки и ночные бабочки, с бриллиантовыми глазами летели на пожар. Кругом скапливалась боязливая, бездействующая толпа.

Входная дверь— раскаленная железная плита — была заперта изнутри, к ней пытались подскочить служители и тут же отскакивали, обжигаясь. Деревянные венцы первого этажа начинали дымиться. А весь верхний этаж был охвачен пламенем, горели сухие бревна, в них трескались и сверкали сучки, огненными жилами струилась старая пакля. Сквозь решетки в окнах нижнего этажа метались женщины в ночных рубахах, скребли стекла, беззвучно кричали, раскрывая рты, а за их спиной начинала краснеть наполняемая огнем палата. Детей не было видно, должно быть, они продолжали спать, видя райские сны. Крыша была окутана багровыми клубами, сыпались искры, валил жирный дым, в малиновом дыму, красные, с раскрытыми клювами, носились вороны.

— Фашисты! Живых людей в крематорий засунули!

— Специально заперли на все замки и подожгли, чтобы растраты скрыть!

— Они на живых людях опыты делают, а их застукали. Комиссия из Москвы приехала, а они на пожар все спишут.

— Пожарные куда провалились? Небось в пьяную напились!

Несколько стекол разбились, мужчины просовывали сквозь решетки руки, сжимали кулаки, истошно кричали. Больничный корпус был огромной клеткой, в которой заживо сгорали люди.

Алексей заметил в окне черноволосую женщину, которая днем поведала историю своей любви к президенту Виктору Долголетову. Она трясла решетку, грызла ее зубами, билась об нее головой. Там же появлялась и исчезала оплывшая жиром пациентка, которую мучили приступы похоти. Мужчины сквозь верхние разбитые окна голосили. Тот, что мнил себя председателем избирательной комиссии, пытался протиснуть голову сквозь тесные прутья:

— Тихон Тихонович! Мне здесь нельзя оставаться! Тихон Тихонович, у меня не полный комплект!

Алексей пытался пробиться к дверям сквозь белый жар, но сухой огненный воздух обжигал лицо, опалял ресницы и брови. Одежда начинала дымиться, и казалось, волосы превращаются в факел. Он всматривался в крайнее окно верхнего этажа, надеясь увидеть там большелобое лицо поэта. Но окно было пустым. Должно быть, Юрий Кузнецов, оглушенный снотворным, находился в тубоком забытьи. Вместе с ним сгорали приборы, капельницы, диктофон, и толстая тетрадка с отрывками райской поэмы. Мелькнула мысль — вот так же исчезали в огне и навеки утрачивались античные пергаменты и папирусы Александрийской библиотеки, староверческие свитки и книги Соловецкого монастыря. Райские откровения поэта-боговидца пожирала геенна огненная.

С воем, расшвыривая фиолетовые вспышки, к корпусу подлетели три пожарных машины. Пожарные в касках, в асбестовых робах, разматывали рукава, свинчивали шланги, начинали тянуть к горящей крыше стальные лестницы. И уже хлестали красные слюдяные фонтаны, превращались в пар, не долетая до крыши.

Пожарный, заслоняясь локтем от пламени, боком приблизился к зданию, зацепил крюк за решетку, набросил петлю на корму машины. Та попятилась, вырывая решетку с мясом. Из окна стали выпрыгивать полуголые женщины, падали на землю, поднимались, с визгом бежали прочь в заросли в белых ночных рубашках. Черноволосая женщина с открытой грудью, с развеянными волосами, выбросилась из окна. Вскочила и пропала в лопухах и крапиве.

Дом ревел голосами, звенел разбивавшимися стеклами. Входную дверь вскрыли, и пожарные кидались в багровый дым, выносили на руках задохнувшихся пациентов.

Алексей увидел, как в крайнем окне второго этажа появилось знакомое лицо. Юрий Кузнецов встал на подоконник, в рост, ухватился кулаками за решетку, молча, жадно смотрел наружу, словно кого-то искал, от кого-то ждал избавления.

— Лестницу туда! — Алексей схватил пробегавшего мимо пожарного. — Там великий поэт, надежда России! — Пожарный зло ругнулся в ответ, протащил мимо тяжелый от воды шланг.

Ужасно затрещало. Крышу повело. Из-под нее встали два красных столба, и она просела, провалилась, сплющила верхний этаж. На землю стали падать горящие кругляки, пылающие бревна, крики почти затихли.

Подкатывали одна за другой кареты «Скорой помощи», на носилки клали обгорелых, слабо шевелящихся людей. Пожарные выносили на руках детей. Какой-то безумец в горящем халате, высоко подпрыгивая, убегал по аллее. Главврач, неизвестно откуда возникший, смотрел на пожар, скрестив на груди руки, словно молился огненному алтарю, на котором догорала «жертва всесожжения».

Алексей чувствовал, как горит на руке ожог. Повернулся и побрел наугад сквозь заросли. Слышал за спиной вопли пожарных, шипение ударявшей в огонь воды.

Он находился под воздействием двух противоборствующих сил, двух встречных потоков. Одна могучая, уму непостижимая сила выхватила его из обыденной жизни, навязала иную судьбу, неуклонно и последовательно вела к триумфу. Другая — противилась этому, чинила препятствия. Превращала его восхождение в отвратительный фарс, как это было на космодроме и на заводе подводных лодок. Ввергала в кровавые трагедии, в которых гибли носители райских откровений, как это случилось в колонии строгого режима и в клинике душевнобольных. Иногда ему казалось, что две эти силы исходят из единого центра, то ускоряют, то останавливают его восхождение, вписывают его жизнь в прихотливое и опасное русло, изгибы которого непредсказуемы.

Не возвращаясь на жуткое пепелище, где остывали обгорелые кости мучеников и летала по воздуху, оседая на лопухах, зола сгоревшей поэмы, он отправился в Екатеринбург. Он собирался посетить Храм на Крови, место казни последнего императора, и Ганину яму, место обретения останков царской семьи. Со страхом и благоговением ожидал встречу, которая мерещилось ему в сновидениях, которую с детских лет предвкушала душа.

«Урал таинственный, подземный, самоцветный, — думал он на заднем сиденье автомобиля, летящего среди лесистых предгорий. — Источник русских побед. Плаха царей. Родина демонических сил. Кузнечный молот, что из века в век кует судьбу Империи. В Урал ударяют стенобитные машины враждебного Запада, I хребет откликается «громом огня» и «блеском стали», вбивая в tepony клинья танковых армий. На Урале русская история сжимается в тугие жгуты, вспыхивает ослепительным светом. Помять Урал — значит, понять сокровенные тайны русской страны, где каждая равнина, гора, океанский берег несут божественный Смысл, являют собой часть священной географии Родины. Геополитики называют Урал становым хребтом Евразии, «хартландом», земной сердцевиной, которой и является для мира Россия. Каменная крепь от полюса до азиатских пустынь, на которой, похрипывая, висят два материка. Гигантский складень, раскинувший створки от Китая до Германии. Фантастическая, зримая из Космоса бабочка с зелеными и голубыми крыльями. «Уральская идея» уму непостижима, ускользает от прямых определений. Видна по-своему из недр каждой религии, каждой культуры, из которых складывается симфония Государства Российского.