Он пронесся сквозь райские пределы и предстал перед Господом, который был сплошным светом, бесконечной любовью, нескончаемым счастьем. Господь принял его в свой свет, поцеловал в уста, а потом отпустил на землю.

Он очнулся, стоя на дощатом настиле, окружавшем Ганину Яму. К нему торопились паломники, подбегали богомольцы. «Царь! Святой!» — кричали они и ловили его руки, чтобы целовать. И сквозь сосны, с соседней колокольни, торжественно запел колокол.

Илларион Васильевич Булаев, именуемый в кругах кремлевских чиновников Виртуозом, проживал свой обычный, наполненный интригами и встречами день, напоминавший разноцветный витраж из затейливо раскрашенных стекол. К ночи, прежде чем уснуть в своей одинокой постели, этот улетающий день складывался в изображение, похожее на картину Филонова. Множество голов, наложенных одна на другую, множество интерьеров, фасадов, и сквозь все наслоения брезжит желтоватое свечение непостижимого бытия, просачивается сизая тень внеразумной реальности, которая маскирует себя призрачным скоплением человеческих лиц, видом скользящих улиц, хаотичным убранством жизни.

Утром он встречался с комиссарами молодежного движения «Наши», которое, по его замыслу, должно было постепенно вытеснить нынешних партийцев из сконструированной им правящей партии. Партия состояла из циничных и медлительных чиновников. Когда вереницей они шествовали в зал партийного съезда, казалось, движется конвейер с одинаковыми, туго набитыми чемоданами. Создаваемая наспех партия была подобна сырой глине с неразмешанными комьями, из нее невозможно было слепить изящную посуду, царственные вазы, свадебные сервизы, а только грубые горшки и кувшины, которые было не жалко разбить. Молодые комиссары, напротив, радовали свежими мыслями, пытливыми взглядами, разнообразием точек зрения. Виртуоз произнес перед ними несколько блестящих пассажей о «государственной идее» и «русской цивилизации». Один из них, светловолосый, с упрямым лбом и крепким подбородком, напоминавший чем-то легендарного Олега Кошевого, спросил:

— А как вы полагаете, возможно ли восстановление в России монархии?

Отвечая легкомысленно и остроумно, Виртуоз подумал, что «монархический проект» с участием тобольского провинциала пустил в обществе глубокие корни.

Другой активист, худой, черноволосый, с горящим, фанатичным блеском в глазах, похожий на Сережку Тюленева, спросил:

— А почему мы не можем использовать американские технологии «оранжевых революций» в самой Америке? Я бы поехал в Штаты и организовал там протестные выступление чернокожих и индейцев. Честное слово, это не потребует большого финансирования.

Виртуоз похвалил активиста за креативность, порадовался этому фантастическому предложению, ибо в современном слипшемся, пластилиновом мире только фантастические рецепты могли привести к результату.

Довольный встречей, он отправился на свиданье с политологом, который только что вернулся из Америки и привез оттуда самые свежие впечатления. Политолог ярко и убедительно поведал о симптомах скорого экономического кризиса в Штатах и тлеющей финансовой катастрофе, которая может легко перекинуться на российский финансовый рынок. Он рассказал, что предвыборная борьба между афроамериканцем Обамой и престарелым ветераном вьетнамской войны, скорее всего, кончится блестящей победой чернокожего лидера, потому что Америка устала от накопленных противоречий и традиционных способов их разрешения. Грезит новизной, абсолютной асимметрией, политическим и идеологическим экспромтом, который обещает обаятельный и экстравагантный Обама.

— Мы ведь тоже исчерпали весь ресурс политтехнологий и доктрин, которые управляли страной последние десять лет,— мдумчиво произнес Виртуоз, рассматривая белый хрящ на переносице политолога, его коричневые веки и розовые холеные ногти. — Нам очень не хватает экспромта.

— Уж не о Батюшке Царе вы говорите? — усмехнулся политолог, обнажая синеватые фарфоровые зубы. — Что-то часто мелькает на экране этот карнавальный господин из Тобольска.

— Почему бы нет, — столь же задумчиво произнес Виртуоз. — Почему бы и нет.

Он возвращался в Кремль, где должен был просмотреть текст президентского выступления, написанный спичрайтерами. Предстояла встреча Президента с представителями крупного российского бизнеса, от которых Президент потребует большей социальной ответственности. Эта формула скрывала недовольство Президента крупными корпорациями, которые переводили активы за границу и там платили налоги, истощая российскую казну. Виртуоз представлял себе физиономии миллиардеров, тощие и пухлые, носатые и курносые, надменные и добродушные, русские, еврейские и кавказские. При всем своем разнообразии они имели внутреннее сходство, какое бывает у членов сокровенного ордена, исповедующих общую тайну, общую религию, общее отчуждение от толп неудачников, люмпенов и бездельников.

Машина мчалась по Знаменке, распугивая фиолетовыми шлепками ленивый автомобильный поток, когда внезапно, за тонированным стеклом, он увидел чудесную усадьбу с колоннами — ее янтарную желтизну, нежную белизну, целомудренную строгость фронтона. Усадьба промелькнула, родив воспоминание о другой, подмосковной усадьбе Суханово, — мама возила его туда, когда проводила отпуск в доме отдыха архитекторов. То же сочетание нежной белизны и медовой желтизны, чудесные светильники и люстры, библиотека с удобным диваном и старинными фолиантами, от которых пахло вкусным клеем, запахом минувших эпох. Названия чудесных журналов, в которых переливались звуки античной свирели: «Мир искусств», «Аполлон», «Золотое руно», «Весы». Зимний сад в ротонде, за окнами которой падал медлительный снег, а внутри цвели орхидеи, и на кожаных креслах дремали непомерных размеров косматые коты. Он вдруг вспомнил женщину, которая, увидев его в ротонде, радостно ахнула: «Ах, какой милый, красивый мальчик!», чем несказанно его смутила. Мама представила ее, как свою сокурсницу, с которой случайно, через много лет, встретилась в доме отдыха. У нее были волнистые черные волосы с красивой сединой, яркие, восхищенные глаза и над пунцовой верхней губой пробивались темные усики. Кажется, она была армянка, и у нее было странное имя, — Жаклина Мартиросовна или Анжела Саркисовна. Он старался вспомнить, какое именно. Не мог, и это его огорчало. Подумал — приедет на работу, позвонит маме и узнает, какое имя было у той армянки. И вдруг испуганно замер, испытал укол в сердце. Мама умерла, и он никогда не узнает, как звали эту армянку. И множество других воспоминаний останется навсегда неразделенными. Ему никогда не удастся поделиться ими с мамой, которая одна могла бы откликнуться на его сентиментальные всплески памяти, полузабытые образы детства.

Пока он ехал по Знаменке, проскальзывал на красный свет мимо Храма Христа Спасителя, пробивался через Волхонку к Боровицким воротам Кремля, он все время думал о маме. О своей обездоленности без нее. О невосполнимости ее смерти, которая обрекла его на одинокое существование среди громадного множества окружавших его людей. Ни одному из них он не расскажет, какие сиреневые, в февральском воздухе, были сосульки за окном их квартиры. Какие желтые фонари освещали сугробы в их переулке. Как чудесно было смотреть из своего уголка на материнское лицо, наполовину заслоняемое книгой. Как восхитительно, духами, морозом, благоухал енотовый воротник ее шубы, когда она, наконец, после нетерпеливых его ожиданий, возвращалась с работы домой. Теперь единственным местом их свидания, их длящегося молчаливого общения оставалось Старо-Марковское кладбище, ее могила с живыми цветами.

В своем кремлевском кабинете он бегло прочитал президентское выступление, сделав незначительные исправления. Секретарша положила на стол распечатку электронного письма, в котором замгубернатора Екатеринбурга сообщал о передвижениях Алексея Федоровича Горшкова, о посещении им колонии строгого режима и психиатрической лечебницы, о сегодняшнем визите в монастырь возле Ганиной ямы.