— Ждал, что вы произнесете эти слова, — Было видно, что Президент находится под впечатлением услышанного. — И все же, Алексей Федорович, что бы вы лично предприняли, когда оказались в тронной зале, в горностаевой мантии, держа в руках усыпанные каменьями державу и скипетр? Ваши первые идеи и деяния?

Незримый горнист вдувал в него свое пламенное дыхание, флейта из тростника, растущего по берегам лазурных райских озер, переливалась волшебными звуками.

— Моя тронная речь будет посвящена Справедливости. Я обращусь к народу, провозглашая Справедливость той божественной ценностью, которую мы положим в основание новой Империи. Справедливость, во имя которой погибли князья Борис и Глеб. Которую проповедовал в русских лесах Преподобный Сергий. О которой князь Александр Невский сказал: «Не в силе Бог, а в Правде». О которой писали Пушкин, Достоевский и Гоголь. Мечтали русские космисты. Шли на муку Зоя Космодемьянская и Олег Кошевой. За которой полетел в Космос Юрий Гагарин. О которой в своей поэме писал поэт Юрий Кузнецов. Потому что Справедливость положена Творцом в основу мироздания, и если Справедливость попирается, то прерываются не просто династии и царства, гибнут не просто исторические эпохи и империи, но гаснут светила и солнца, затухают участки Вселенной, лучезарные звезды превращаются в «черных карликов», сжирающих Свет Мира сего. Я положу Справедливость в основу всех законов и уложений, и Справедливость, воспринятая государственными мужами И учеными, воинами и художниками, землепашцами и строителями, сама возведет Империю, сделает ее самой прекрасной и доброй, привлечет в нее ныне разобщенные и несчастные народы, которые обретут в ней свой дом и свой Храм. Я привнесу в государственную жизнь «Райскую Правду», напишу на кремлевской стене «Формулу Рая». Такой будет наша Империя.

Президент слушал, сжав плотно губы, словно сравнивал образ реальной страны с образом дивной утопии. Так светская картина меркнет в сравнении с иконой. Размытое отражение храма уступает белоснежной красоте божественного собора. Виртуоз, утонченный и страстный, жадно внимал, и казалось, что в нем уже роятся будущие проекты и замыслы, политические доктрины и культурные инициативы, которыми будет ознаменовано будущее царство. Илья Натанзон быстро писал в блокнот, глазок включенного микрофона был похож на каплю рубина. Алексею он больше не казался двойником «черного человека», но трудолюбивым и опытным публицистом, готовым служить Империи.

— Я вас услышал, — произнес Президент. — Хоть это и самое общее представление о будущем устройстве страны, но это путь, это свет, это светильник, который не будет поставлен под сосуд, но станет светить. Разумеется, переход к монархии не прост, потребует конституционных изменений, усилий многих правоведов. Но это, в конце концов, юридические тонкости. Правоведы у нас найдутся.

— Конечно, найдутся,— воодушевленно подхватил Алексей, — Как сказано в замечательном стихотворении о Петербурге:

— Кстати, о Петербурге. Отправляйтесь туда, посмотрите город, выстроенный Романовыми. Подберите себе резиденцию. «Мраморный дворец», или «Михайловский», или «Константиновский» в Стрельне. В Москве вашей резиденцией мог бы стать дворцовый комплекс в Царицыне. А первой вашей имперской постройкой мог бы стать «Дворец Справедливости».

— Прекрасная, светлая мысль! Ваша мысль великолепна — «Дворец Справедливости»!

— Очень скоро у нас состоится празднование «Дня Лидера Русского Мира». Яркое торжество. Парад на Красной площади. Гости со всех континентов. Там я объявлю о своем намерении восстановить в России монархию. Представлю вас народу. — Президент повернулся к Виртуозу. — Все думают, что я вынашиваю коварную мысль о продлении президентских полномочий. А я объявлю о добровольном отказе от этих полномочий в пользу нового русского Монарха.

В дверях кабинета появился секретарь. Рем кивнул ему, и в кабинет вошла телевизионная группа, появилась камера.

— Пусть узнают о нашей встрече, — произнес Рем, приглашая Алексея занять место за столиком. Они приняли позы, к которым привыкла страна, когда наблюдала кремлевские встречи Президента. Сидели, молча улыбались друг другу, в то время как оператор, не меняя положения, снимал малахитовый кабинет, золотые часы на камине, их улыбающиеся лица. Съемка заняла не больше пяти минут. Группа бесшумно, соблюдая протокол, покинула кабинет. В дверях вновь возник секретарь, почтительно приблизился:

— Артур Игнатович, на проводе Президент Соединенных Штатов. Что мне ответить?

— Через пять минут подойду.

Аудиенция была окончена. Президент провожал Алексея до дверей и на прощанье приобнял за плечо:

— Теперь мы будем часто встречаться. У нас есть неисчерпаемая тема для разговоров — «Справедливость».

В коридоре дворца, прощаясь, Виртуоз сказал Алексею:

— Он — гениальный человек. Ожидал всего, чего угодно, но только не этого. Я был тысячу раз не прав.

И они обнялись по-братски.

С Мариной они встретились на Тверской. Лежали утомленно и обморочно, сбросив на пол подушки, скомкав китайское покрывало с цветком. Голым локтем он чувствовал шелковистость ее волос. Ее голова доверчиво и нежно прижалась к его плечу. Задернутые шторы пропускали у потолка свет, и на белом потолке, как на экране, возникало перевернутое изображение бульвара. Зеленоватая бахрома деревьев, водянистый поток машин, размытые вспышки стекол, иногда их расцветка, легкая, как акварель — малиновая, черная, желтая. Он смотрел эту киноленту, бегущую по млечной голубизне потолка, на чудесное, необъяснимое явление перевернутого бульвара.

Марина подняла голову и слегка повернулась, так что стала видна ее ключица, грудь с розовым соском и ложбинка под мышкой, вызвавшая в нем нежное обожание. Она наклонилась, ссыпав струящиеся золотые волосы ему на лицо. Стало душно, и он осторожно раздвинул эту скользящую золотую массу, пробираясь к ее губам, подбородку и шее. Она целовала ему грудь, прикасаясь губами к двум метинам, которые приобрели цвет крупных темных фиалок.

— Что это? Где ты ударился? Как будто в тебя метнули копье! — Она трогала губами фиолетовые метины, дыхание погружалось в грудь, туда, где остановились невидимые, выпущенные из револьвера пули. Расплющенные кусочки свинца умягчались, таяли, как льдинки. Метины на груди бледнели. — Что ты видел за эти недели? Что пережил?

— Подумай только, долгие годы я существовал, как во сне, в смутной дремоте провинциального города, где ничего не происходит, где дни одинаковы, где разнообразны только стихи моих любимых поэтов и суждения историков о русском времени. Но это время, полное взрывов и скоростей, оно — исчезнувшее, не мое. Мое остановилось и дремлет. И вдруг, о чудо! Меня подхватило и повлекло, но не в хаосе событий, а в череде каких-то поразительных, следующих одно за другим превращений. Так изменяется зерно, которое бросили во влажную почву. Оно набухает, выпускает корень, листья, бегущий вверх стебель, на котором образуется колос, зацветает, окутывается розовой пыльцой, наполняется зрелыми зернами. Вот так и со мной.

— Ты говоришь притчей, мой милый. Евангельская притча о зерне, которое упало на благодатную землю. Значит, Бог бросил тебя на благодатную почву.

— Именно Бог. Я чувствую, что нахожусь под Божьим покровом, осуществляю Божественный замысел. Такая легкость и счастье чувствовать себя в потоке Божественного разумения. Так легкое пернатое семечко несется в солнечном ветре, переливается стеклянным блеском, возносится к темному коньку крыши, сверкнет и исчезнет на солнце. Так сладко исполнять Божью волю!