В маленькой камере лежали и сидели пять человек. Савельева подняли с пола, положили у стены, чтобы не дотрагиваться до избитого человека и не добавлять боли. Сознание было, как при глубоком опьянении: все плыло, кружилось, куда-то проваливалось. Иногда проходила мысль: пока не застрелили… пока жив… В коридоре снова кого-то били, потом из дальней камеры донеслись крики насилуемой женщины. Мужчины в камере заволновались, но они сами были избиты и взаперти.

Утром в камеру вошли двое: майор и вчерашний дежурный, сержант. Он почему-то бил Виктора рукой в перчатке, и после каждого удара голова как будто отрывалась.

– Где тут Савельев? – спросил майор сержанта. Тот переводил взгляд с одного лица на другое и не узнавал.

– Кто Савельев? – повторил майор, обращаясь теперь к сидящим в камере. Держась за стенку, Виктор поднялся:

– Я.

– Выходите, Виктор Сергеич.

В кабинете, куда журналиста привели под руки, майор с сожалением сказал:

– Нам приказали задержать и допросить каждого, кто был в Белом доме. Сотрудники разозлены… Их можно понять: возле вашего Белого дома убито несколько работников милиции. Мы не будем вас допрашивать… Хотя могли бы. Вот ваши вещи. Диктофон. Блокноты. Бумажник… Вы, наверное, потеряли деньги там… где защищали врагов президента… Удостоверение… Испорчено немного… Но вам, я знаю, дадут новое.

Виктора на милицейском «уазике» довезли до самого дома. Откуда они узнали адрес, его затуманенное сознание на это не отреагировало. Потрясённая жена вызвала «скорую помощь». Савельев долго лечился, а когда вышел из больницы, все увидели у молодого ещё человека необычно обильную седину. Он писал заявления в прокуратуру, опубликовал статью о Белом доме и зверствах милиции – к собственному опыту добавилось много других фактов. В какой-то момент появилась даже надежда. Новый Генеральный прокурор России Казанник, когда-то отдавший своё место в Верховном Совете СССР Ельцину, а после Кровавого Октября поставленный президентом-должником на пост блюстителя законности, публично заявил: «Допросив тысячу военнослужащих, мы получили следующие доказательства: …события 4-го октября надо квалифицировать как преступление, совершённое на почве мести, способом, опасным для жизни многих, из низменных побуждений».

Но прокурора-идеалиста через пять месяцев вынудили уйти, а на его место ельцинские кадровики поставили сначала жулика, потом – угодливое подобострастие.

С годами горечь тех чёрных дней немного ослабевала, однако совсем забыть их, а также поведение людей по обе стороны разделительной черты Савельев не мог. Тем более что каждое напоминание опять сдёргивало с рубцующейся раны утишающую боль повязку времени. Вот и сейчас, услышав в уютном ресторане слова Волкова о 93-м годе, он как будто снова прошёл и ад горящего парламента, и ревущую толпу, и милицейскую пыточную камеру.

– Ты говоришь: достоин виселицы? – раздумчиво проговорил Савельев, глядя куда-то мимо товарища. – Согласен с тобой. Это самое подходящее место, где должен висеть не портрет Ельцина, а он сам. Но я не могу и другого забыть. Народа нашего в те дни. Не всего народа… Пусть части его, но какой! Ты видел кадры, как стоящие на мосту рядом с танками люди реагировали на выстрелы по Белому дому? Молодые мужчины… С детьми на руках… Веселились… Некоторые даже аплодировали удачным попаданиям. А там в это время погибали их ровесники… Такие же русские люди… И это один и тот же народ… Наш народ… А посмотрел бы ты на лица тех, кто встречал нас при уходе из Белого дома. Готовы были разорвать.

– Таких, Витя, немного, – сказал Волков. – Они боялись потерять полученное от ельцинизма.

– Интересно, чево терял Карабас? – негромко проговорил Слепцов. – Он ведь тоже там был.

– Вон как! – воскликнул Савельев. – То-то мне показалось знакомым лицо! Я ведь видел вас, Павел, и его… как он: Сергей? всего один раз. И помнится, мы не поняли друг друга. Вы уже тогда стояли на другой стороне.

Услыхав слова Слепцова, Нестеренко заволновался. Посмотрел на Волкова:

– Чёрт, как хорошо, што ты не отвёз тогда меня в больницу к Карабасу. Верно угадал: шарили везде.

– Я после Белого дома долго не мог спокойно проходить мимо стадиона, который рядом, – сказал в волнении Савельев. – Знаете, иду – и сердце, кажется, лопнет. Дышать не могу. Душат слёзы… Это у меня-то слёзы! А душат… На заборных столбах стадиона… На каждом столбе чёрно-белые снимки убитых… Студент, 18 лет… Инженер, 28 лет… Школьница, 16 лет… И так десятки… сотни. Какие ж это боевики?! А их по приказу Ельцина расстреляли…

– Ельцин – враг народа, – тихо, но с убеждённой каменностью произнёс Слепцов. – Его люди, убивающие безоружных, озверели. А почему? Он снял с них ответственность за зверские дела. На себя взял. Это самая большая вина. Антихристовая. Власть захотел сохранить. Я тоже ходил мимо того стадиона. Каждый раз, когда глядел на фотографии, со слезами в душе, с криком немым просил Бога: «Господи! Не оставь ты зверей в двуногом обличии без своего праведного гнева! Накажи ты их невиданными карами! Их накажи! Ихних детей накажи! Штобы все знали – и они сами – эти убийцы, и дети их, штоб знали, как страдали безвинные люди, терзаемые ельцинскими зверьми».

– Не Бога надо просить, – оборвал его Нестеренко. – Свою голову иметь. Бог-то Бог, да сам не будь плох. А у тебя то сова, то Бог… Если бы все нормально соображали, Ельцина давно бы не было. Смотри, што натворил, паскудник! Страна разорена, людей пустил по миру.

– Ну, глядя на вас, этого не скажешь, – остывая от внутренних страданий, проговорил Слепцов. – «Новые русские».

Он нетрезво подёргал полу дорогого нестеренковского пиджака.

– Повезло вам.

– Везёт тем, кто везёт, – отбросил его руку Андрей. – Ты на нас не гляди. Мы – исключение из правил. Если не считать воровских олигархов, то таких, как мы, раз-два и обчёлся. Володю ученик нашёл. Много ума в них вкладывал. Я чуть ли провода не грыз… Царапался, штоб вылезти из ямы. Витя – у него профессия прокормит. А вот миллионы пошли с котомками. И сейчас идут. Особенно после дефолта. Некоторые только из «мусорки» вылезли – Ельцин их – раз! и опять туда.

– А они до сих пор не понимают, от кого беда, – усмехнулся Волков. – Перед Новым годом встретил свою бывшую – не знаю, как сказать: директрису? завуча?

– Это которая хотела врагов царапать? – вспомнил Савельев Старую площадь.

– Она. Даже сначала подумал: ошибся.

В тот раз Волков опять был без машины с шофёром. Незадолго перед тем он вернулся из Франции и, чтобы снова почувствовать обычную московскую жизнь, проехал на работу, как делал иногда, на метро. Вышел из подземного перехода и, прежде чем двинуться в сторону своего офиса, который был дальше по улице, огляделся. Площадь у входа в метро, почти вкруговую охваченная зданиями, напоминала какую-то огромную кастрюлю, где кипела, булькала и колыхалась людская каша. После августовского дефолта, когда разорилось много средних фирмочек и мелких предпринимателей, значительная часть выброшенных из экономического бульона людей, чтобы выжить после очередного ельцинского удара, перетекла в самую простую, примитивную торговлю. Возле станций метро, в подземных переходах, на тротуарах с раннего утра вырастали лёгкие лотки, открывались складные будочки, расставлялись длинные ряды дощатых ящиков. Всё это было заложено и завешено мужскими носками, женскими бюстгальтерами разных размеров: от крошечного блюдца до астраханского арбуза, трусами, стиральными порошками, самой ходовой сантехникой и множеством других товаров первоочередной необходимости, которые к ночи собирались, складывались и загружались в помятую иномарку или старые советские «жигули» и увозились до следующего утра.

Волков уже двинулся было к своему офису, арендуемому в новом современном здании, как вдруг услыхал где-то в людской толчее призыв газетчицы:

– «Спид-инфо»! Газета «Спид-инфо»! Покупайте, молодой человек! Это газета для вас!