Получив отказ министра, я дал указание своим адвокатам выяснить у сведущего правоведа, насколько юридически он обоснован. Я прекрасно знал, что решение было незаконным, так как теоретически английские заключённые сохраняют некоторые гражданские права, включая право принимать все необходимые меры для защиты своего имущества. В данном случае, поскольку я был осуждён за нарушение обычного права, а не за уголовное преступление, то даже «сохранил право» выставить свою кандидатуру на выборах в парламент, о чём и упомянул в одном из писем Джонсону-Смиту, одновременно заверив, что пока у меня нет подобных намерений. «Что касается будущего — то кто знает?..»

Прошло с полгода. Наконец в мае пришло запрошенное мною юридическое заключение. Оно было тут же перехвачено министерством внутренних дел (по тюремным правилам, заключённого должны извещать, что на его имя пришло такое-то письмо, но оно не будет выдано ему по таким-то причинам). Я узнал об этом документе, который, кстати, обошёлся мне в уйму денег, совершенно случайно. В начале июля меня посетил адвокат Хард. Во время беседы он спросил, что я думаю по поводу юридического заключения, посланного бирмингемскими адвокатами в начале мая. Бедный Хард, воспитанный на уважении к законности и искренне убеждённый в том, что Англия не только колыбель, но и цитадель правопорядка, не мог поверить, что его подопечный не получил этого важного юридического документа.

— Ничего не могу понять, — разводил он растерянно руками, — у вас ведь было официальное разрешение на получение этого документа?

— Да. — Я иронически улыбался.

— Вы заплатили за него, и, следовательно, документ стал вашей собственностью?

— Абсолютно точно, дорогой Майкл.

— И вас даже не известили о конфискации этого документа властями?

— Не известили, дорогой Майкл, — меня забавляла наивность адвоката.

— Но ведь это же незаконно! — наконец пришёл к «кощунственному» выводу адвокат.

— Вот об этом я и говорю!

Месяцы тюрьмы не убили во мне чувства юмора. Я всё же предпочитал, если хотите, с улыбкой относиться к своей «войне» с английскими законниками и видеть в ней не мелкую юридическую возню за имущественные права, я средство поддерживать боевое настроение и не терять форму даже в тюрьме.

— Как они могли, как могли! — возмущался Хард. Утром, перед выходом на работу, в мою камеру как обычно заглянул дежурный надзиратель. Скучным голосом спросил:

— Просьбы есть?

Надзиратель уже привык, что у заключённых всегда куча просьб. То хотят побывать в медпункте, то вдруг их обуревает желание облегчить душу беседой с капелланом, то просят организовать встречу с представителями специальной службы, оказывающей помощь семьям заключённых. И всё это, по мнению тюремщиков, только для того, чтобы отвертеться от работы.

У заключенного № 5399 тоже была просьба:

— Хочу попасть на приём к начальнику тюрьмы. Надзиратель поморщился, но аккуратно вписал эту просьбу в специальную тетрадь.

Днём меня повели в приёмную начальника тюрьмы. Кабинет был специально приспособлен для приёма заключённых: голые стены, стол, кресло. Между мной и начальником находились два тюремщика, ещё один торчал у меня за спиной, а рядом с шефом каменной глыбой возвышался главный надзиратель тюрьмы.

Я представился по всем правилам внутреннего распорядка:

— Заключённый Гордон Лонсдейл, № 5399. Хочу узнать, что случилось с юридическим документом, отправленным мне 2 мая юридической фирмой «Хьюит и Уолтерс».

Начальник тюрьмы не подал виду, что знает, о чём идёт речь, и приказал позвать цензора. Тот подтвердил: да, такое письмо поступило на имя Лонсдейла 3 мая. Как и все письма этого заключённого, оно было переслано в министерство внутренних дел.

Начальник тюрьмы не скрывал радости:

— Ну, вот — ваше письмо задержано министерством. Я здесь ни при чём…

— В таком случае прошу разрешения предстать перед судейской комиссией!

— Ваше право, — пожал плечами начальник тюрьмы. — Вряд ли только вы чего-нибудь добьётесь.

Судейская комиссия помочь отказалась.

В почтовый ящик пошло ещё одно письмо Джонсону-Смиту. Член парламента вскоре сообщил следующее: как разъяснила ему госпожа Пайк, документ был задержан, так как я якобы ухитрился каким-то образом тайком дать указание своим адвокатам получить его.

Госпожу недаром звали «Щукой».

Я немедленно выслал Джонсону-Смиту копию письма адвокату, а также копию его ответа. При этом указал, что письма были отправлены через тюремную цензуру и что господину члену парламента, видимо, небезынтересно будет знать, что вся его корреспонденция негласно проверяется контрразведкой и министерством внутренних дел.

И тут Джонсон-Смит «прозрел». До него наконец каким-то образом дошло, что заключённый Лонсдейл может отсидеть только часть своего срока — не исключено его досрочное освобождение.

Что же будет, если он выйдет на волю и расскажет прессе о волоките, которую затеял член парламента, призванный стоять на страже прав избирателей? Публичного скандала не избежать…

Теперь Джонсон-Смит действовал с необычной для него напористостью. Вскоре он сообщил очередное «разъяснение» госпожи «Щуки»: полицейская матрона утверждала, что господин Лонсдейл будто бы действительно дал указание своему адвокату возбудить дело против полиции. Вот почему этот документ ему и не выдали. (На самом же деле, как мы помним, речь шла о том, имелись ли у министра законные основания отказать заключённому Лонсдейлу в разрешении возбудить судебное дело).

Словом, министр внутренних дел разрешал полиции выступать в роли судьи в деле, по которому сама полиция была ответчиком. Мне же фактически запрещалось возбудить против полиции дело, в ходе которого я мог легко доказать, что даже среди видных полицейских и контрразведчиков есть мелкие воришки.

Удалось ли мне все-таки заполучить эту бумагу?

Нет, не удалось. Выйдя из тюрьмы, я написал своим бирмингемским адвокатам и попросил прислать копию юридического заключения и остаток денег, которые я в свое время заплатил этой уважаемой фирме авансом. До сих пор не получил ответа. Английские адвокаты не очень-то любят расставаться с деньгами своих клиентов.

«Битва за права» продолжалась. Получив отказ министра, я тут же подал другую петицию. В ней речь шла сразу о трёх вещах: о переводе в центральную тюрьму, о посещении вечерних классов и о возбуждении судебного дела против полиции. Я довольно резко писал министру, что считаю его решение незаконным и даже более того: «Ваша попытка, господин министр, отвести удар от воров, похитивших принадлежавшие мне деньги и имущество, превращает вас в соучастника преступников. А по английскому праву укрыватель преступника может быть привлечён к ответственности как соучастник преступления…» И так далее, в таком же тоне.

Копию письма я отправил Джонсону-Смиту, которого решил держать в курсе всех этих дел.

Через несколько часов после того, как я опустил в ящик письмо Джонсону-Смиту, меня вызвали к начальнику тюрьмы.

Потрясая каким-то листком бумаги и с трудом владея собой, тот, едва я показался на пороге, крикнул:

— Кто дал вам право писать подобные вещи о министре внутренних дел?

— Статья 249-а тюремных правил, — сухо ответил я. — Позвольте процитировать её вам: «Все жалобы будут рассмотрены, и если будет установлено, что они не обоснованы, то податель жалобы будет наказан. Не разрешается забирать жалобы назад».

Как видите, господин начальник тюрьмы, моя жалоба подана в полном соответствии с тюремными правилами, и я с нетерпением жду её рассмотрения. Каждое слово, написанное в ней, — правда. К тому же я уже не имею права взять её обратно. И теперь мне остается только ждать…

Я отлично изучил «Основы тюремных правил» — «конституцию» тюремной жизни, принятую парламентом и дополненную тюремным ведомством. Ох, уж эти правила! Заключённый может их получить и при желании заучить сотни их пунктов и подпунктов на память. Но он не знает главного: из его экземпляра начисто вымараны те пункты, которые предоставляют ему хоть какие-то права. Кроме этого, существуют ещё и неписаные правила. Например: ответы министра внутренних дел только зачитываются заключённым, и мало кто из них знает, что может потребовать копию «сиятельного» документа в письменном виде. Или что можно написать члену парламента, минуя министра.