— Мисс Пауэлл, порекомендуйте хорошего врача, который бы быстро поставил меня на ноги…

— Что с вами, Гордон?

— Видимо, грипп.

— Ну, это не так уж страшно.

— Я тоже так думаю, но всё же…

В Королевской лиге, казалось, помогали во всех случаях жизни. И сейчас мисс Пауэлл деловито подыскала мне врача, договорилась с ним о времени визита.

— Гордон, учтите: в доме врача два входа: один — парадный, а второй — для пациентов. Но вы воспользуйтесь парадным входом.

— Почему? — удивился я. — Ведь я тоже пациент.

— Приёмная врача переполнена больными, и вряд ли вам есть смысл дожидаться приёма в общей очереди. Вы — частный пациент…

Увы, но я не знал, что это такое «частный пациент». Я лишь сердечно поблагодарил мисс Пауэлл и отправился по указанному адресу. Служанка, предупреждённая о приходе, сразу же провела меня в гостиную. Через несколько минут появился и сам врач: высокий, холёный, с манерами джентльмена и оксфордским акцентом. Ему ещё не было сорока, но держался он с апломбом профессора медицины. Это был «показательный» англичанин, точно такой, какими их изображают на картинках или показывают во МХАТе в «Идеальном муже». Одет он был в чёрный сюртук и полосатые брюки, в петлице красовалась красная гвоздика. Принимая больных, будущее светило медицины прекрасно обходилось без халата. Последовал традиционный вопрос: «На что жалуетесь?»

Я объяснил. Врач сдержанно кивнул в ответ на жалобы больного и достал из кармана коробочку со шприцем. Он не стал даже осматривать пациента — сделал укол пенициллина. Я не удивился, что врач не вымыл перед этим руки, меня уже перестал удивлять этот джентльмен от медицины. Я теперь надеялся только на своё отличное здоровье — вдруг всё-таки смогу перебороть болезнь.

Врач выписал два рецепта и протянул руку:

— Одну гинею.

Вот здесь-то я и понял, что значит «частный пациент». В Англии существует обязательное медицинское страхование. Еженедельно каждый работающий вносит энную сумму. За это его лечат бесплатно. Мне же предложили заплатить наличными — я не был в числе застрахованных, меня прислала Заморская лига. Я порылся в карманах и обнаружил, что там нет монеты в один шиллинг, чтобы добавить к фунту стерлингов. Надо сказать, что денежной единицы в одну гинею вообще не существует. Однако по традиции все профессиональные услуги исчисляются именно в ней. Зачем? Ларчик открывается просто — это автоматически увеличивает их стоимость на 5 процентов. В фешенебельных магазинах цены тоже исчисляются в гинеях. Я вручил доктору купюру в один фунт и монету в два с половиной шиллинга, тот небрежно сунул деньги в карман и, не подумав дать сдачу, распрощался традиционным: «Если снова потребуюсь — к вашим услугам».

Он прописал большое количество антибиотиков, и я приобрёл их в соседней аптеке. На следующий день температура у меня упала. Впрочем, я и не подумал поблагодарить за это врача, поскольку выручило здоровье, устоявшее и перед гриппом, и перед слоновьими дозами антибиотиков. Как бы там ни было, я смог отправиться в Париж.

Великий город встретил меня голубым весенним утром и солнцем. На бульварах продавали фиалки. За столиками открытых кафе уже скучали туристы, потягивая лёгкое вино и пытаясь понять и познать «Иси Пари». Как всегда, бездомные художники чертили мелом тротуары, клошары грелись на решётках метро. Елисейские поля пахли бензином и духами. По улицам текла разноцветная, разномастная, разнохарактерная и при этом в чём-то непостижимо одинаковая людская река, имя которой — парижане.

Я поселился в маленькой гостинице, недалеко от Опера. Я был здесь впервые, так как придерживался правила — дважды в одной гостинице не останавливаться. Отправляясь в Канаду, я не знал, случится ли снова быть в Париже, но так, на всякий случай перед отъездом приглядел себе отель.

Тут было по-домашнему тихо и уютно. Узенькая, застланная потёртым ковром лестница привела меня к лифту, построенному, видимо, в начале века. Похожая на корзинку кабина была открыта с одной стороны, а ограждение доходило мне лишь до пояса. В номере на ночном столике стояли цветы.

Хозяйка отеля — изящная, хотя и немолодая уже, дама тут же пришла навестить меня и после традиционного: «Всем ли вы довольны, мосье Лонсдейл?» — поинтересовалась, буду ли я обедать у них.

— Завтрак вам принесут в номер.

Я выпил чашку тепловатого кофе с молоком и, намазывая джемом кусочек бриоша, — это и был весь мой завтрак (абсолютно европейский, но я уже успел привыкнуть к такому стандарту в меню и к таким мизерным размерам), прикинул, чем заняться до встречи с Жаном. По условиям встречи я должен был сначала побывать в Лувре. Там мне полагалось быть без пяти минут двенадцать, но уже в десять я поднимался по белой застланной мягким ковром лестнице, над первым же маршем которой простерла свои крылья в вечном полёте бессмертная Нике. Я постоял тут немного, ощущая, как неспешно входит в меня великий мир античных легенд, и двинулся дальше. Дальше был зал Венеры Милосской — маленькое почти круглое помещение, где всегда толкутся восторжённые посетители. Я подождал, пока очередное кольцо туристов не разомкнулось и гид не закончил свой страстный монолог, в котором, как обычно, было больше эмоций, чем знания предмета («Перед вами, мадам, мадмуазель и мосье, знаменитая Венера Милосская, да, именно та самая, которая считается идеалом женской красоты, почему, как, видимо, вы уже догадались, она и избрала своим местопребыванием Париж. Ибо, согласитесь, где ещё на этой планете ценят так женщину, как не в этом замечательном городе»), и сел на диван рядом с дремавшим служителем-негром. Негр чуть приоткрыл глаз и, убедившись, что Венера всё ещё на месте, снова задремал.

«Здорово, — подумал я. — Единственный человек в мире, который может с утра до вечера любоваться этой красотищей, — и абсолютно равнодушен к ней. Се ля ви». Нет, пленительный античный мир на этот раз был далёк от меня. И знакомый с детства по превосходным копиям Музея изящных искусств «Умирающий галл», и «Арес», и «Меркурий», игриво протянувший гроздь винограда маленькому Амуру, не радовали сейчас меня. Я переходил от одного шедевра к другому, но привычное ощущение отрешённости не приходило.

Мысли мои были о другом. Сейчас я работал, а не отдыхал.

Жан. Встреча с ним («Не привести бы с собой «хвоста»»). Времени, видимо, будет в обрез. Что и как я ему скажу. Какие инструкции даст Жан.

Точно в одиннадцать пятьдесят пять я вошёл в зал, где был вывешен «Иоанн Креститель» Леонардо. Средний палец моей левой руки был забинтован. Я всмотрелся в строгий облик Крестителя и отступил на шаг, чтобы охватить взглядом всю картину. Впечатление было столь огромно, что я даже приложил забинтованный палец к виску (жест предназначался для Жана. Тот находился где-то рядом, но я не пытался самостоятельно обнаруживать его — этого не требовалось). Через пять минут я покинул музей и зашагал к Елисейским полям. Там мимо меня не спеша прокатил чёрный «мерседес», тут же притормозивший у тротуара. Когда я поравнялся с машиной, водитель открыл переднюю дверцу. Мы помчались к одной из парижских окраин.

Я бросил взгляд на часы, вмонтированные в щиток автомобиля. Они шли совершенно точно. Тем не менее я сказал:

— Ваши часы отстают на двенадцать минут.

— Я не люблю торопиться, — ответил Жан.

Мне, честно говоря, показалось, что нужды в обмене паролем нет — такой длинной цепи совпадений не могло быть, — тем не менее я действовал строго по плану.

Машину вёл седой худощавый человек лет пятидесяти. Он говорил со мной на прекрасном английском языке. Очень сдержанно и спокойно.

О чём мы беседовали? Пожалуй, об этом сегодня уже можно сказать.