Довольно быстро я убедился, что апеллировать к этой комиссии дело бессмысленное и бесполезное. В её состав входят судьи первой инстанции, которых назначает министр внутренних дел. А так как судьи вдобавок и подчинены министру, то рассчитывать на их помощь просто неразумно.
Разобравшись в этих «процедурных» вопросах, я выработал свой стиль в общении с чиновниками. Свои устные заявления комиссии обычно заканчивал так:
— Я знаю, что вы не удовлетворите мою просьбу, и обращаюсь к вам только для того, чтобы иметь право писать члену парламента. Я ещё вчера написал ему письмо, в котором упоминаю, что безуспешно обращался к вам. И я отправлю это письмо, как только выйду из этой комнаты…
Подобные заявления, как я понимаю, крайне раздражали судей. Что не мешало им неизменно сообщать мне, что моё ходатайство удовлетворено не будет.
Получив в июле 1961 года отказ министра внутренних дел освободить меня от ограничений особого режима, я получил возможность жаловаться члену парламента. Теперь надо было решить, кому именно. Всезнающие газеты сообщали, что целых пять парламентариев проявляют интерес к условиям содержания заключённых и нередко помогают им — как-никак это способствовало популярности… Так как я собирался жаловаться на члена правительства консерваторов, разумнее было обратиться к парламентарию-лейбористу.
В конце концов я решил написать известной лейбористке госпоже Барбаре Касл. Большинство опытных заключённых, с которыми я советовался, считали, что только у неё хватит смелости выступить в мою защиту.
Барбара Касл считалась одной из самых «левых» и входила в так называемый «теневой кабинет». Газеты восхваляли независимость её суждений и подробно расписывали, как госпожа Касл пришла на помощь нескольким неправильно осужденным. К тому же она была весьма фотогенична, и её портреты прекрасно смотрелись на газетных полосах…
Впрочем, у меня выбора не было. В глазах английского «общественного мнения» я был человеком, пытавшимся нанести ущерб национальным интересам страны, а посему большинство членов парламента просто не захотели бы связываться со мной, опасаясь подорвать репутацию. Здесь же была капля надежды: вдруг оппозиция захочет использовать материал по делу Гордона Лонсдейла для критики правительства?!
Оказалось, что я промахнулся. 14 июля 1961 года пришёл ответ от лейбористки:
«Уважаемый господин Лонсдейл!
Благодарю Вас за письмо. К сожалению, я получаю так много писем из тюрем Её Величества, что теперь могу заниматься делами лишь тех заключённых, которые раньше жили в моём избирательном округе. Поэтому я вынуждена просить Вас обратиться с Вашим делом к члену парламента Вашего округа.
Искренне Ваша
Барбара Касл».
Представитель тюремной администрации показал конверт — на его клапане чётко выделялся тиснёный светло-синий герб палаты общин. Я посмотрел дату на штемпеле — взять конверт в руки я, в соответствии с тюремными правилами, не мог.
Что ж, приходилось последовать совету госпожи Касл. Я попросил адвоката переслать письмо члену парламента того избирательного округа, где жил до ареста. Им оказался некий Джеффри Джонсон-Смит, консерватор и один из самых молодых парламентариев. 16 сентября я получил от Джонсона-Смита следующее послание:
«Уважаемый господин Лонсдейл!
Как только я получил Ваше письмо, пересланное мне госпожой Барбарой Касл, и с целью избавить Вас от необходимости писать мне, поскольку мне известно, что Вам разрешено посылать ограниченное число писем, я сам написал господину Майклу Харду с просьбой подтвердить, состоите ли вы моим избирателем.
Господин Хард, который был в отъезде, сейчас сообщил мне, что Вы действительно мой избиратель. Настоящим письмом я хочу сообщить Вам, что займусь Вашим делом с властями.
Искренне Ваш
Джеффри Джонсон-Смит».
Письмо было написано от руки и в каждой строчке несло кучу синтаксических и орфографических ошибок. И всё же оно было великолепным! Ибо из текста выходило, что господин Джонсон-Смит — сама любезность и готов взять инициативу в свои руки… Может быть, он рассчитывал на то, что любое обращение к властям по делу Гордона Лонсдейла привлечёт к нему внимание прессы, что для парламентария, тем более молодого, всегда полезно…
Однако добрые намерения Джонсона-Смита быстро иссякли: его обращение к властям не принесло сколь-нибудь заметной пользы.
Не будем думать, что я питал иллюзии, будто мне удастся добиться каких-нибудь улучшений в моей тюремной жизни. Я прекрасно понимал, что все нарушения тюремных правил производились по указанию министра внутренних дел, а им в то время был Р. Баттлер, один из инициаторов позорного Мюнхенского соглашения. Переписка преследовала иные цели. Во-первых, я стремился документально зафиксировать, что по отношению ко мне проводится систематическое нарушение тюремных правил и инструкций. Во-вторых, считал, что ничто так не поддерживает моральный дух и силы человека, попавшего в трудное положение, как борьба с противником. Ну, и к тому же было просто интересно следить за увёртками властей и Джонсона-Смита. Это вносило разнообразие в унылое тюремное существование.
Я, если можно так выразиться применительно к этой ситуации, преследовал английские власти по трём направлениям.
Прежде всего, я выступал против незаконного перевода на особый режим и связанных с этим всевозможных ограничений.
Затем — протестовал против отказа властей перевести как долгосрочника (так полагалось по тюремным правилам) в одну из центральных тюрем с улучшенным режимом.
И, наконец, требовал отменить как незаконную конфискацию властями имущества, принадлежащего мне, а также вернуть присвоенные полицией (а может быть, и контрразведкой) деньги и ценные вещи.
Следующее письмо Джонсона-Смита извещало меня о том, что парламентарий уже получил соответствующее «разъяснение» в министерстве внутренних дел:
«Ограничения, которые на Вас наложены, — это обычные ограничения, которым подвергаются лица, заносимые в список пытавшихся бежать. Однако, как я понял, вопрос о том, продолжать ли относить Вас к этой категории, будет пересматриваться в установленном порядке, но не ранее чем через несколько месяцев».
Словом, член парламента считал, что тут уж ничего поделать нельзя.
Включён в список пытавшихся бежать? Но ведь я не предпринимал никаких попыток к побегу. Я прекрасно знал, что у властей не было никаких оснований для таких обвинений. Я тщательно и долго работал над ответом. И всего лишь через месяц получил от Джонсона-Смита разъяснение, как получилось, что Лонсдейл оказался в пресловутом списке пытавшихся бежать.
«Министерство внутренних дел сообщило мне, — писал парламентарий, — что Вы включены в список пытавшихся бежать в связи с тем, что Вас следует рассматривать, во всяком случае в течение какого-то времени, как человека, чрезвычайно опасного для безопасности государства».
Итак, сидя за решёткой, я был опасен для Англии! Я написал Джонсону-Смиту, что по горькому опыту знаю, как легко по английским законам посадить человека на 25 лет за одно лишь намерение совершить преступление. Но ведь для этого всё же потребовалось доказать в суде наличие этого самого намерения… В данном же случае мне без всяких доказательств приписывается намерение бежать…
Джонсон-Смит прислал ответ, в котором суховато сообщал, что ничего нового добавить не может.
Переписка продолжалась.
То член парламента извещал, что «ещё раз свяжется с министерством внутренних дел», то, четыре дня спустя, сообщал, что всё же «решил не писать в министерство внутренних дел». Переписка завершилась великолепным примером «гибкости» английских властей — письмом Джонсону-Смиту от парламентского заместителя министра внутренних дел Чарльза Флетчера-Кука».
«Занесение заключённого в список пытавшихся бежать, — писал парламентарию Флетчер-Кук, — не регулируется каким-то специальным правилом, а основывается на ответственности тюремной администрации за предотвращение побегов. Это — мера предосторожности; и министр внутренних дел обычно не вмешивается, когда её применяют по отношению к отдельным заключённым…»
