Я на это не надеялся.

Что ж, репетиция так репетиция! Следовало лишь позаботиться о том, чтобы она действительно оказалась для меня полезной.

Я трезво прикинул свои шансы и пришёл к выводу, что фортуна, эта привередливая особа, сейчас не на моей стороне.

Приближался тот последний акт спектакля, в котором я участвовал. Оставалась лишь одна акция на английской земле, завершавшая длинную цепь нелёгких и опасных дней, которые я здесь провёл.

Но теперь мне предстояло сражаться в одиночку. Больше того — по законам моей профессии я не мог, не имел права даже сказать, кто есть на самом деле, хотя бы выдвинуть какие-то аргументы в защиту своей работы.

Против меня были: английская контрразведка плюс веками отработанный судебный механизм плюс пресса плюс так называемое общественное мнение.

Я же был один.

Один против всех.

Окружённый полицейскими, ослеплённый вспышками блицев — фоторепортёры стерегли момент, — я поднялся по лестнице в небольшую комнату, где мне полагалось находиться до начала суда.

Там уже было предостаточно полицейских и контрразведчиков. Не без любопытства они присматривались ко мне — не каждый день видишь советского разведчика. Я старался держаться подчеркнуто невозмутимо. Словно бы ничего особого — во всяком случае, для меня — не произошло. Это был именно тот стиль поведения, который я избрал для себя ещё по дороге в Скотленд-Ярд.

Наконец мне предложили пройти в зал номер один. Через боковую дверь я шагнул в ярко освещённое («Кино, что ли, они снимают?») продолговатое помещение, забитое публикой, и на секунду остановился, чтобы осмотреться.

Процесс привлёк много журналистов — они представляли, пожалуй, все крупнейшие издания мира. Они воспользовались правом войти в зал первыми и заняли самые выгодные стратегические позиции — закон профессии: ничего не упустить, выплеснуть сенсацию на первые полосы!

Прямо перед собой я увидел возвышение, на котором прочно, будто врос, стоял стол («Для судей, наверное?..»). Справа от него и чуть впереди было свободное пространство («Место для дачи показаний», — решил я). Ещё я заметил простую деревянную лавку, обнесённую барьером («А это для меня»). Я направился к ней. Сел.

И тут же поднялся клерк, негромко и, уж во всяком случае, весьма буднично объявил: «Суд идёт!» (Мелкие чиновники иногда очень точно улавливают суть происходящих событий. И скучноватый голос клерка в этом случае тоже как бы предвосхитил ту унылую процедуру, в которую в конечном итоге и вылилось предварительное слушание).

Я обратил внимание на костюм судьи — добротный, хорошо сшитый костюм чиновника средней руки, каким тот и был на самом деле. И эта неожиданная обычность костюма — я готовился увидеть судью в щедро разукрашенной мантии (именно так и были потом одеты участники основного процесса) — тоже подчеркивала заурядность всего происходившего в зале номер один особняка на Боу-Стрит.

Выслушав обвинительное заключение, судья спросил:

— Вы признаёте себя виновным или нет?

— Нет! — ответил я.

После этого слово получил прокурор.

Обвинение поддерживал не кто иной, как сэр Реджинальд Мэннингхем-Буллер, сам генеральный прокурор. Пятидесятилетний, спортивного склада, розовощёкий, коренастый джентльмен, не расстававшийся с трубкой. Благородная седина в его черных волосах — англичане называют такую смесь «соль с перцем» — заставляла дам, находившихся в зале, не без интереса поглядывать в его сторону.

В отличие от судьи генеральный прокурор тщательно продумал свой туалет. Он явился в особняк на Боу-Стрит в традиционной одежде английских джентльменов: котелок, чёрный пиджак, серые брюки в полоску, в руке — неизменный, туго скрученный зонтик. Таким его и запечатлели репортёры, и уже на следующий день английские читатели имели удовольствие лицезреть главного обвинителя на первых полосах газет.

Английская пресса не без фамильярности величала генерального прокурора «Сэром Устрашающим», обыгрывая фонетическое сходство его фамилии со словом «булли» — забияка.

Обычно на предварительном слушании обвинение кратко излагает суть имеющихся доказательств, а защита лишь выслушивает их, стараясь не задавать вопросов, дабы не раскрыть преждевременно свою тактику. Но сэр Реджинальд Мэннингхем-Буллер повёл себя иначе: он, что называется, с места ринулся в бой.

И для этого у него были весьма веские основания.

Дело в том, что, если исключить материалы, которые были захвачены при моём аресте, он не имел никаких доказательств моей разведывательной деятельности. А ведь ему предстояло доказать факт передачи секретных материалов потенциальному противнику. Иначе следовало предъявить обвинение в тайном сборе секретных сведений, за что законом предусмотрено наказание от трех до пяти лет.

Словом, генеральный прокурор находился в положении затруднительном.

Получилось же так потому, что английская контрразведка явно поторопилась, боялась, наверное, меня «потерять», и потому постаралась схватить при первом же удобном случае. Именно поэтому меня пришлось обвинять не в шпионаже, а лишь в тайном сговоре нарушить закон о государственной тайне, что по всем английским судебным канонам было весьма несолидно. Именно поэтому даже на предварительном слушании дела обвинение вёл сам генеральный прокурор.

На долю сэра Буллера выпала роль тяжёлой артиллерии, которая прикрывала допущенную контрразведкой ошибку.

Одной из ставок в этой игре было мнение прессы. Прокурор ещё до начала предварительного слушания дела постарался подбросить журналистам побольше сенсационных «фактов» и «разоблачений». Они должны были заранее убедить общественное мнение в виновности человека, именовавшего себя Гордоном Лонсдейлом, английским бизнесменом.

И ещё они должны были увеличить популярность сэра Реджинальда Мэннингхема-Буллера — реклама нужна и королевским прокурорам.

И пресса действительно подняла невероятную шумиху. В день начала процесса все английские газеты поместили на первых полосах сообщения о предварительном слушании дела Лонсдейла. Крупные заголовки и не менее крупные снимки подогревали любопытство английского обывателя. «Дейли экспресс» через всю первую полосу протянула аншлаг: «Вызывает Москва! — Обвинение утверждает, что у шпионского кольца была прямая радиосвязь с Москвой!» Ниже была помещена фотография Лонсдейла на фоне нью-йоркских небоскрёбов. «Микрофильмы секретных документов Адмиралтейства!» — возвестила в тот же день на первой полосе «Дейли телеграф». Им вторила «Нью-Йорк таймс»: «Англичане утверждают, что разведка добывала планы борьбы с подводными лодками». Даже степенная «Таймс» заняла почти всю полосу сенсационным для неё материалом под заголовком: «Утверждают, что один из обвиняемых — русский!» «Нью-Йорк геральд трибюн» озабоченно сообщала: «Англичане уверяют, что у шпионского кольца была радиосвязь с Москвой». Репортёры подняли крик о «кольце шпионов», подрыве государственных устоев, тотальном шпионаже, коммунистической угрозе и т.д.

…Генеральный прокурор повёл атаку не торопясь. Никто не должен был упрекнуть его в предвзятости.

Первой мишенью для стрельбы он избрал вещественные доказательства, которыми располагала прокуратура. Я сразу почувствовал, что упор сэр Буллер делает при этом на обнаруженные в моей квартире шифрблокноты и оперативную технику. Само по себе это ещё ни о чём не говорило — хранение подобных предметов в Англии не есть преступление, особенно для бизнесмена. Всё же мы живем в век промышленного шпионажа…

Заканчивая обличительную речь, генеральный прокурор продемонстрировал — и не без эффекта — некоторые «вещдоки» — вещественные доказательства. При этом с одним из них — китайским свитком, в ручке которого я хранил отснятые плёнки, произошёл небольшой курьёз.

— Посмотрите на этот свиток! — не без патетики воскликнул прокурор. — Кажется, предмет украшения, не более того… Как бы не так! Это тайник, да, да, тайник!..

И, схватив свиток со стола, он начал открывать его секретное отделение. В зале наступила тишина, репортёры подняли фотоаппараты. А свиток не открывался. Генеральный прокурор возился с ним, поворачивая и так и этак. Время тянулось мучительно медленно. Лицо и шею прокурора начала заливать густая краска… Выручил помощник — он нажал на деликатный механизм секретного отделения, и свиток наконец открылся.