Когда мы уже из дома вышли, он меня в сторону отводит и говорит: «Мужик, ты же цены себе не знаешь. Ты же игрок. Давай я тебе уроки буду давать на бильярде, и мы поедем по державе. Страшные бабки будем иметь. Я же доподлинно знаю». Я вздохнул, крякнул и отказался. Потом он нас догоняет, кричит: «Шампанское забыли!». Да ну его к черту, это шампанское.

На этом у нас с флейточкой все и закончилось. Вернулся я на фабрику, забрал вещи свои, грамоты, книжку трудовую. Там уже в кадрах благодарственное письмо лежит из отдела культуры. Я и его забрал.

Я теперь в Астрахань собрался. Говорят, там хорошо. Рыба есть еще и то ли префект, то ли парторг справедливый. Ну отчего бы мне не поехать в Астрахань? А мастер теперь в Питере, на улице лабает. У канала Грибоедова. Надо как-нибудь заглянуть. Заказать песенку.

Зверев вернулся со службы в шестом часу. Поставил в вазу пять роз, полученных вместе с другими пустяками от сослуживцев по случаю дня рождения, и снял костюм. Потом он долго стоял под душем. Горячим, затем холодным, растерся банной рукавицей и потянулся туда, где обычно висело полотенце. Сегодня его на месте не было. Тогда он голым прошел в комнату, нашел махровую простыню, вытерся. Вернулся в ванную, подобрал грязную рубашку, трусы, бросил их в корзину. Причесался перед запотевшим зеркалом. Натянул чистое белье и вернулся в комнату. Комнат было две, и с некоторых пор — обе его. После того как уехала, ушла, испарилась женщина, что жила с ним в этой квартире.

В спальне он влез во фланелевые домашние брюки, рубашку-тенниску, прошлепал на кухню, вынул из холодильника две бутылки пива, одну об другую открыл, налил в стеклянный тонкий бокал, вышел с ним на балкон и посидел там минут десять. Он позаботился о том, чтобы сегодня никто не приходил к нему, и спешить ему было незачем.

В гостиной он вытащил на середину обеденный стол, накинул праздничную скатерть, щелкнул клавишей магнитофона.

Пристрастия его со временем не менялись, он предпочитал музыку черных трущоб Гарлема всякой другой. На всех кассетах было примерно одно и то же. Но одну он все же отложил. Минуту подумал и спрятал в секретер. Потом сделал музыку погромче, опять прошел на кухню, вынул из холодильника сыр чеддер, ветчину, початую банку томатов, майонез. Постояв секунду, достал еще бутылку пива, сдернул крышечку о край стола и перелил пиво в бокал.

Хлеба и яиц не было. Тогда он накинул на себя куртку, взял пакет, бросил в него кошелек, ключи, вышел и захлопнул дверь. «Универсам» функционировал напротив. Впрочем, теперь он назывался супермаркетом. По пути Зверев попробовал вспомнить, что когда-то было изображено на этом пакете, но краска совсем стерлась, а пакет держался на удивление.

Во дворе шла обычная вечерняя жизнь. Хлопотали хозяйственные дамочки, дети, что поменьше, устраивали свои несуразные игры, а те, что постарше, — невинные флирты под надзором недремлющего двора.

В зале универсама было немноголюдно, что казалось удивительным, нашлись хлеб черный и белый, десяток яиц, кое-что еще, всякие мелочи. Возле стеллажей с бутылками он помедлил. Взял одну коньячную и пару сухого, недорогого. Хозяйственные хлопоты были ему не в тягость. Возвращаясь домой, Зверев подумал, что жара скоро начнет спадать и можно будет опять посидеть на балконе.

Он вернулся. Времени прошло немного. Кассета еще не кончилась. Уходя ненадолго из дома, он не любил выключать электроприборы и бытовую технику. Пиво все же нагрелось, и он вылил его в раковину, пустил воду, сполоснул бокал, поставил его в сушилку. Налил в кастрюльку воды, положил три яйца. «Именинник…» — сказал он себе и, довольный этим, опять открыл холодильник. Достал баночку кальмаров, открыл, слил жидкость, покрошил на доске, сложил в тарелку. Сверху — несколько ложек майонеза. «Просто и естественно», — продолжил уважаемый милиционер прервавшийся разговор с самим собой. Отнес тарелку на праздничный стол. Тем временем яйца сварились. Он выключил газ, снял кастрюльку, поставил под холодную воду из-под крана…

Картофельный салат он делал долго и старательно. Выложил его в салатницу, отнес на стол. Нарезал ветчину, сыр, разложил на тарелках, во вторую салатницу выложил томаты. Достал из бара фужер и рюмку. Потом еще один фужер, а вторую рюмку на стол не поставил. Очень долго протирал фужер полой рубашки, посмотрел на свет и еще протер. Поставил на стол, ко второму прибору. Осмотрел все, добавил хлебницу и масло на специальной тарелочке. Переменил воду в вазе с цветами, поставил в середине стола свои розы. Потом ушел в спальню, лег на тахту, стал смотреть в потолок. Потолок был чист, впрочем, как и все в квартире, чистое, свежевыкрашенное, поклеенное, недавно внесенное…

Когда от него ушла женщина, он вначале не брал это в голову, ходил, как и раньше, на службу, выезжал на задержания и опознания, по разным делам, иногда до полуночи просиживал в кино. Да только однажды утром не встал, как обычно, а провалялся весь день на тахте. Неспешно ворочались в голове однообразные мысли.

Потом пришла ночь. Нашелся телефон старого товарища по университету. Товарищ приехал, привез водку. Потом, уже под утро, ходили по городу, пели, стучали в чужие окна. Потом было забытье. Потом опять ночь. На следующее утро он снова не пошел на службу. Сказался больным. Дождавшись, когда откроют гастроном, купил несколько бутылок портвейна, пил, засыпал, снова пил… просыпался.

Потом в квартире появились какие-то люди. Девки. Они спали, ели, уходили, приходили, говорили о чем-то. Они не знали, где работает Зверев, а личное оружие и документы он спрятал надежно. Шкаф с формой летней и зимней заперт намертво. Сапоги на антресолях. Полная конспирация. Однажды он посмотрел на себя в зеркало, недобро усмехнулся, затем выставил свидетелей тоски и печали за дверь. К тому времени уже не хватало, впрочем, кое-каких вещей. Но жалеть о чем-то, тем более о вещах, — дело неблагодарное. Тем более что в день его возвращения к жизни кончилась зима. Он растворил окна и, пока выходил наружу липкий воздух беды и непонимания, собрал все грязное, нестираное, сложил в сумку. Другую набил стеклотарой, вышел вон. Дверь не запирал. Хотел снести белье в прачечную, бутылки сдать, но опустил все в первый же мусорный бак. К тому времени он уже был уволен со службы по статье 33 пункт Г. Сергачев забрал удостоверение и ствол, хлопнув дверью напоследок. Жизнь-нужно было начинать даже не с нуля, а с некоторой отрицательной величины. Зверев отмыл полы, прокипятил посуду, но все же было как-то нечисто. Как будто дурман сидел по углам и выползал время от времени. И тогда он устроил капитальный ремонт. А когда через месяц, вернувшись однажды после прогулки, огляделся, то как-то сразу успокоился. Похудевший, выбритый и спокойный до иронии, он явился в отдел. Люди тогда разбегались по кооперативам. Его взяли с охотой и испытательным сроком, что, впрочем, было излишним. С тех пор и жил вот так. Один. Старые знакомства оборвал, новых не заводил. И даже в день рождения никого не пригласил, сказал, что уезжает на весь вечер. Назвал липовый адрес.

…Он встал, открыл шкаф, снял с вешалки светлые, хорошо сшитые брюки. Складки, впрочем, были не совсем хороши. Пришлось достать утюг, марлю, гладильную доску, отгладить, дать отвисеться. Тем временем можно было выбрать рубашку…

Когда она еще не была его женой, то приезжала по вечерам той электричкой, что называют последней.

И все было, как и миллионы раз, во все времена, когда были электрички, а впрочем, даже и тогда, когда их еще не было. Когда проходили первые восторги, она вспоминала, что принесла с собой груши, или яблоки, или лук. Они ели груши, и яблоки, и лук, и часто все это вместе, не смущаясь. Жила она в пригороде — с садом, огородом и другим незначительным хозяйством. Потом они пили чай и смотрели друг на друга. Идиллия.

В те дни, когда она оставалась у него надолго, они уходили в город, уезжали на метро куда-нибудь без причины, возвращались поздно. Он всегда таскал с собой «Зенит», но на снимках она получалась неизменно жеманной, «сущей дурой», как говорила сама, и потому он ловил тайные мгновения естества, но эти фотографии ей никогда не показывал. Потом отбирал лучшие и увеличивал их. Таких набралось десятка два. Сейчас эти снимки лежали на полке в бельевом шкафу, в большом сером пакете. Облачившись наконец в брюки, он встал на стул, достал тот пакет. Извлекая на свет запечатленную радость, он развешивал фото на стенах большой комнаты, хотя липкая лента потом, отдираясь, должна была несколько испортить обои. Можно было подумать, что он решил это женское лицо оставить на стенах навечно, а так быть не могло. Да, теперь комната являла собой одно женское лицо.