Я часто думаю о Венеции, которая была обычным маленьким городом, а стала мировой державой. Города Ертинг или Эсбьерг по отношению к теперешним северным торговым путям занимают такое же центральное положение, какое некогда занимал город каналов. И я мечтаю о Ертинге будущего, где на широких набережных воздвигнутся дворцы торговли с золочеными сводами, где маленькие гондолы с электромоторами заскользят словно ласточки по сверкающей воде каналов.

25 октября

Сегодня всего два слова — очень спешу. Я только что от господина коммерции тайного советника и передаю приветы всему вашему семейству. Я застал дома мадам и барышню, и они очень приветливо меня встретили. Твоя кузина на редкость красива, но при этом держится удивительно просто, даже застенчиво. Впрочем, она ведь ещё очень молода. В остальном у них всё чрезвычайно тонко. У каждой двери, через которую я проходил, стоял лакей, принимали меня в известном тебе зимнем саду. Больше всего мы говорили о вас, хотя я, конечно, не рассказывал о наших отношениях и выступал в роли друга дома. У них послезавтра состоится музыкальное суаре, и я приглашен. Они уже разослали около трёхсот приглашений.

Пишу, не снимая пальто, так как собираюсь к Фритьофу. Мы частенько проводим вечера вместе и, несмотря на все наши разногласия, неплохо ладим друг с другом. Фритьоф весьма интересный человек. Он познакомил меня со своими немецкими собратьями по искусству, такими же взбалмошными, как и он сам, но в остальном очень живыми и славными. Не раз случалось, что они находили сходство между мной и Фритьофом. Ну не смешно ли? Однажды меня даже спросили, не брат ли я Фритьофу. Каково?

27 октября

Опять очень интересный день. Я, кажется, писал тебе о профессоре Пфефферкорне, преподавателе политехнического института, — словом, о том, что приглашал меня к себе? Сегодня я у него был. Он живёт в Шарлоттенбурге, около института. Институт — это настоящий дворец со статуями и колоннами, и постройка его обошлась, наверно, миллионов в десять. Профессор Пфефферкорн сам водил меня по институту, я видел аудитории, лаборатории и ряд опытных мастерских при институте. Но самое большое впечатление произвели на меня блестяще выполненные модели крупнейших инженерных сооружений мира — мосты, шлюзы, фундаменты и т. п. — целый музей, равного которому, пожалуй, нет на свете. Пфефферкорн обещал мне достать разрешение заниматься здесь, чего, в общем, не так-то просто добиться; я, конечно, в совершенном восторге. Это настоящая сокровищница! А пока я собираюсь прослушать у них несколько лекций; здесь есть профессор Фрейтаг, сравнительно молодой человек, который завоевал широкую известность своим трудом об электромоторах.

В общем, дорогая, я не собираюсь бездельничать. У меня уже руки стосковались по таблицам логарифмов. А книга моя — это ничто или, в лучшем случае, очень мало! Дай только срок! Педант Сандруп и его жалкие помощники с потными руками могут убираться восвояси. Через десять лет у нас будет всё по-другому.

Недавно я взбирался вместе с Фритьофом на башню ратуши, к самому основанию флагштока. Высота её 250 футов. Солнце уже садилось, но воздух был такой прозрачный, что я видел всё окрест мили на две. Во все стороны расходятся ряды высоких домов и длинные улицы, на которых уже зажглись фонари, бегут телеграфные провода, высятся дымовые трубы и залитые электрическим светом вокзалы, куда то и дело прибывают поезда, а совсем далеко — заводские громады, которые, кажется, продолжают город до бесконечности. И я подумал, что всего поколения два тому назад это был довольно невзрачный провинциальный городишко с масляными лампами, дилижансами и т. д., и т. п., и гордое сознание быть человеком на земле настолько овладело мною, что я — к величайшему неудовольствию Фритьофа — подбросил в воздух свою шляпу. Господи Иисусе, ох уж мне эти люди с их «искусством» на размалёванных полотнах! Я убеждён, что вид залитого электричеством вокзала волнует душу куда больше, чем все мадонны Рафаэля вместе взятые. И если бы я верил в провидение, я бы каждый день падал на колени в дорожную пыль, чтобы выразить свою благодарность за то, что я рождён в это славное столетие, когда человек осознал своё всемогущество и начал преобразовывать землю по своему усмотрению и с таким размахом, о каком сам господь бог не смел и помыслить в своих дерзновеннейших мечтах.

Когда Пер уехал, когда Якоба уже не находилась под его непосредственным воздействием, а мысль о том, что они не увидятся целый год, лишила её прежней энергии, в её отношение к Перу вкрался некоторый, пусть даже мимолётный, оттенок недовольства. Как только она получила его первое письмо или, точнее, как только собралась отвечать на него, она почувствовала, насколько чужим стал для неё Пер за эти несколько дней. Она, неожиданно для себя, даже не находила, о чём ему писать. Снова проснулось в ней критическое отношение к Перу, снова возродились былые сомнения. Для неё по-прежнему стало сущей мукой читать его мальчишеские письма, где так много говорилось о ненужных ей вещах, так мало — о любви, и совсем ни слова — о тоске по ней.

Но недели две спустя Ивэн встретил на улице Арона Израеля, и тот показал ему письмо, полученное утром от его старого берлинского приятеля, профессора Пфефферкорна, где тот с большой похвалой отзывался о Пере. Ивэн выпросил у него это письмо, вслух зачитал его в гостиной перед родителями, а потом в большом запечатанном конверте переслал Якобе с надписью: «Vive l’empereur!»

В письме говорилось:

«…Я поддерживаю с недавних пор самую тесную связь с твоей страной через посредство одного молодого человека, некоего инженера Сидениуса, который, по его словам, лично знаком с тобой. Он на редкость одарён, и датский народ вправе многого ожидать от него. Я несколько раз беседовал с ним и ознакомился с занимающими его идеями, которые заинтересовали и меня. Я не встречал ещё человека, обладающего таким непосредственным, свежим и живым восприятием природы и её чудес. Не буду утверждать, что его образ мыслей полностью мне импонирует: на мой взгляд, он слишком земной, но таким людям принадлежит будущее, о чём нам, старикам, остаётся только вздыхать. Каждое время рождает свои идеалы, и когда я слышу, как твой молодой земляк без страха и сомнений развивает самые смелые планы преобразования общества, преобразования, возможного благодаря всё более полному покорению сил природы, мне кажется, что я вижу перед собой прототип деятеля двадцатого века…»

У Якобы пылали щёки и прерывалось дыхание, когда она читала эти строки. Потом с нею произошло нечто совсем неожиданное: она расплакалась. Она плакала не только от счастья, но и от стыда за свои сомнения и тревоги и за то, что в мыслях своих она вновь предала Пера. «Деятель двадцатого века»! Именно эти слова проливали свет на великие противоречия в характере Пера, оправдывали его слабости, объясняли его силу. Он только первый, ещё неоформленный набросок человека из грядущего поколения гигантов, которое (как он сам писал) должно рано или поздно стать полноправным хозяином земли и переделать её по своему усмотрению; он — это предтеча нового поколения, взращенный в затхлом комнатном воздухе, под гнетом всех обывательских суеверий, малодушия, тупой покорности — и потому необузданный, своенравный, непочтительный, лишенный веры в какие бы то ни было добрые силы, кроме тех, которые приводят в движение колёса машин. Так чему здесь удивляться? Мечта девятнадцатого столетия о золотом веке, прекрасная надежда, что царство добра и справедливости можно создать одной лишь силой слова и мощью духа, — как поблекла она теперь!

Ещё до отъезда Пера Якоба пыталась хоть немного проникнуть в тайны математики и механики, но тогда это было просто капризом влюбленной женщины, проявлением беспокойного желания повсюду следовать за Пером, — и встретившиеся ей трудности заставили её довольно скоро отказаться от своих попыток. Теперь же она снова с энергией, присущей семитам, принялась за изучение точных наук. Она поняла, что лишь основательное знакомство с ними даст ей важнейшую предпосылку для того, чтобы постичь современное общество и законы его развития. На её столе, заваленном прежде художественными произведениями — чаще всего там лежало раскрытое «Сотворение мира» Эневольдсена со спрятанным между страниц портретом автора, — громоздились теперь учебники по физике, геометрии, динамике, и в своих письмах к Перу она докладывала о своих успехах и спрашивала его советов и указаний.