Он поднял глаза — и вздрогнул: в комнате стало так сумрачно и неуютно после ухода брата. Почему они не хотят оставить его в покое? Он сам закопал в землю недобрую память о прошлом и поставил на ней крест. Зачем вновь пробуждать её? Родной отец? Ну и пусть умирает. Он не обязан его любить. Он обязан ему только длинным рядом лет, о которых лучше не думать. В отместку он вычеркнул отца из своей памяти. Теперь они квиты.

Пер отхлебнул из стакана. Потом рывком поднялся с места, словно отгоняя нехороший сон, и пошел к старикам, чтобы поболтать с ними о том о сём и успокоиться.

Надо признать, что ни сам визит Эберхарда, ни известие, им принесенное, не остались для Пера втуне: они положили конец бездумному разгулу последних недель, за которым Пер хотел забыть про своё поражение у профессора Сандрупа. В тот же вечер он извлёк из ящика комода чертежи и расчёты и просидел всю ночь за письменным столом, зажав голову ладонями и разглядывая свою работу, пока линии и штрихи не заплясали перед его глазами, а пятизначные числа не зажужжали в голове, словно пчелиный рой. В эту ночь он дал себе торжественную клятву не сдаваться до последнего, либо убедиться в полной неосуществимости плана, либо превозмочь все трудности и довести его до победного завершения.

И впрямь через каких-нибудь несколько дней, переместив русло канала, он сумел избавиться от последствий ошибки, указанной профессором. Чтобы не допустить новых ошибок, он предпринял на сей раз двойную проверку расчётов скорости течения, и когда результаты совпали, пронзительно засвистел от радости. Снова он почувствовал твёрдую почву под ногами. Значит, труды не пошли прахом, значит, не напрасно прокорпел он тысячу ночей над своей работой. Ура! Может, он успеет ещё добиться окончательной победы, прежде чем отец навеки сомкнёт глаза.

Дело с ниргоровским наследством он уладил теперь в два счёта без лишних колебаний. Он доказал себе, что ему не пристало быть слишком щепетильным. Если у тебя только и есть что пара кулаков, то надо ожесточить своё сердце, — иначе в жизни не пробьёшься. Кстати сказать, денег оказалось гораздо меньше, чем он рассчитывал. Адвокат при встрече сказал ему, будто наследство «обременено некоторыми долговыми обязательствами», каковым объяснением Пер и удовольствовался, не вдаваясь в подробности. Впрочем, тысячи две крон, как полагал адвокат, наверняка останется. Тем самым Пер избавился по крайней мере на год от денежных забот. Небольшой аванс ему с готовностью дали немедленно, так что он мог теперь уплатить все долги.

От уроков он тотчас отказался и от всех остальных приработков — тоже, чтобы целиком посвятить себя своему грандиозному замыслу. С нетерпением, которое одолевает молодого медведя, когда тот проснётся после первой зимней спячки, Пер стряхнул сонное оцепенение безделья и весь ушёл в работу. По земле шагала весна и несла с собой то солнечные облака, то иссиня-чёрные тучи, набухшие дождём и градом, а он дни и ночи напролёт корпел над своими бумагами, не слыша пения скворца на соседнем дереве, не видя бело-розовой метели яблоневых лепестков, что бушевала за окном. По утрам его будил нюбодеровский колокол, и когда мадам Олуфсен в цветастом шлафроке и с ночной посудиной под фартуком выходила в палисадник, дабы выплеснуть там её содержимое, он уже неизменно сидел за столом.

Достигнутое благодаря наследству относительное благосостояние никак не отразилось на образе жизни Пера: природная бережливость восторжествовала. Он только приобрёл несколько дорогих справочников и других научных трудов, потребных ему для работы, да ещё подписался на два специальных журнала, один немецкий, другой американский. В политехнический институт он больше не заглядывал. Он подозревал, что однокашники проведали уже и о его визите к профессору Сандрупу, и о результатах визита, да и жалко было тратить время на слушание бесконечных лекций, читаемых кабинетными учёными, которые рассуждали о требованиях практической жизни словно безногие о балете.

С фру Энгельгард он уже больше не видался. Временами он думал, что недурно бы помириться, но никаких шагов к примирению не делал. Хотя собственное поведение в злополучную ночь наполняло его великим стыдом, однако вся эта история сама по себе внушила ему известное недоверие к хвалёным радостям галантных похождений. Он спрашивал себя: стоят ли упомянутые радости таких хлопот, такого притворства, а главное, таких расходов? Если искушение возобновить знакомство с этой бывалой дамой начинало одолевать Пера, ему достаточно было вспомнить, какая прорва денег ушла на неё в один только вечер, — а кроме того, за чертежами и расчётами нетрудно было забыть кого угодно.

В ясные дни он с утра настежь распахивал окна. Бабочки и пчёлы залетали к нему, не пробуждая, впрочем, никаких лирических чувствований. Самое большее, что он себе позволял, это посвистеть за работой, и тогда боцман совал в окошко Пера свою увенчаную колпаком голову, чтобы выразить радость по поводу хорошего настроения у жильца, или мадам Олуфсен ставила со двора на подоконник чашку дымящегося кофе и просила его «дать себе хоть небольшую передышку». Если одно время добрая женщина несколько опасалась, что жилец её сбился с пути, то теперь она твёрдо уверовала в обратное.

— Пейте, пока не остыло, — командовала она, пряча материнскую теплоту под напускной суровостью.

И тогда Пер отбрасывал рейсфедер и чертёжное перо, раскуривал трубочку и ложился грудью на подоконник, чтобы потолковать со старичками, пока те возятся в своём садике, до того крохотном, что оба они, люди крупные, нагибаясь, неизбежно задевали друг друга той частью тела, которая находится пониже спины и о которой Олуфсен (непочтительно намекая на историю сотворения человека) говаривал, будто её «состряпали напоследок из всяких остатков».

Но беспокойство не заставляло себя ждать. И вот уже он снова склонялся над чертежами и видел в мечтах, как поблескивают на солнце кирки и лопаты, как осушаются топи и болота, сравниваются с землёй холмы и горы, слышал, как глухие взрывы сотрясают нутро земли по одному мановению его пальца. Он снова в корне перестроил и расширил свой план, а именно — разработал применительно к задуманной системе каналов проект большого нового порта, порта мирового значения, способного соперничать с Гамбургом и Бременом. Но и этим Пер не ограничился. Пока он бился над разрешением первой задачи, ему пришло в голову использовать энергию Атлантического океана с помощью гигантских поплавков. Поплавки, изготовленные из склепанных между собой железных плит, следует разместить в полосе прибоя, отсюда энергия по проводам будет поступать на промышленные предприятия, находящиеся на берегу. Не забыл он и про силу ветра, — она могла быть использована при посредстве моторов, призванных сыграть роль своеобразных аккумуляторов энергии, что создаст условия для превращения всей страны в промышленную державу первого ранга. По вечерам, когда голова уже шла кругом от работы, Пер, если позволяла погода, усаживался с боцманом на лавочку у забора; над лавочкой на каркасе из реек был натянут клок старого паруса. Это сооружение именовалось «беседкой», и оттуда, по мнению стариков, открывался самый заманчивый вид на весь сад в целом. Время от времени к ним наведывался кто-нибудь из старых друзей дома: то дряхлый плотник Бенц приплетётся с палочкой, чтобы пожаловаться на свой прострел, то заглянет вечно сияющий клепальщик Фус с пунцово-красным лицом и белой, словно у обезьяны, бородой. Тогда мадам Олуфсен потчевала гостей грогом собственного изготовления, а Трине посылали на Крокодиленгаде к Фусам за гитарой. Во втором этаже соседнего дома, что находился позади олуфсеновского, проживал молодой канонир, недурно игравший на флейте. Каждый вечер он садился у открытого окна с длинной самодельной флейтой, и когда Фус начинал подыгрывать на своей гитаре, у них, к великому удовольствию всего квартала, получался настоящий концерт. Из соседних окон высовывались головы, дети в палисадниках прекращали возню и карабкались на забор, чтобы хоть что-нибудь увидеть, и даже воробьи, которые уже устроились на ночлег в верхушках деревьев, встрепенувшись, разлетались по конькам крыш и сидели, чуть склонив голову набок, как маленькие внимательные слушатели.