Якоба была с виду несколькими годами старше сестры, выше ростом, стройней, но Перу она показалась чересчур костлявой. И вообще она слишком походила на своего брата Ивэна, у неё был тот же ярко выраженный еврейский тип лица, восковой бледности кожа, горбатый нос, широкий рот и маленький подбородок.

Мало того, что Перу не понравилась внешность Якобы, она вдобавок очень высокомерно, издали и не разжимая губ, ответила на его поклон. Пер сразу же заторопился домой.

— Так это и есть ваш хвалёный самородок? — спросила Якоба, едва дождавшись, когда Пер притворит за собой дверь. — Вид у него довольно неотёсанный.

— Да, его воспитанием никто как следует не занимался, — согласилась фру Саломон. — Ивэн рассказывал, что он вырос в ужасных условиях.

Дочь пожала плечами.

— Ах да, конечно… В этой стране все талантливые люди сплошь бедняки. Когда наконец хоть один талант родится и созреет не в ужасных условиях? Смотреть тошно, как эта печать убожества уродует даже лучших из лучших. Вдобавок, он и собой нехорош. А уж Нанни расписала его словно второго Байрона.

— Ну, что до красоты… Во всяком случае, он вполне прилично выглядит.

— Одни глаза чего стоят! По-моему, он просто урод, — сказала дочь и с шумом захлопнула книгу, которую она до того перелистывала. — На меня он произвёл очень неприятное впечатление: ни дать ни взять — лошадь со стеклянными глазами. А какой у него свирепый вид, — немного помолчав, добавила она тихим тоном, словно её внезапно посетило мрачное воспоминание.

— Ты, верно, чем-то раздражена.

— Конечно, раздражена. Ума не приложу, откуда у современных мужчин взялась привычка по-разбойничьи смотреть на женщин. Так и кажется, будто они прикидывают, сколько фунтов мяса в твоём теле.

— Он, конечно, недостаточно воспитан, — примирительно заметила фру Саломон. — Но к молодым людям надо относиться снисходительно.

— Ты вечно так говоришь. А я понять не могу, почему нам навязывают всех неудавшихся гениев Ивэна. Заранее известно, чем это всё кончится, даже в самом лучшем случае. Помнишь, как было дело с Фритьофом Йенсеном? Он от нас ничего, кроме добра, не видел, отец не раз даже выручал его из денежных затруднений. А теперь он во всех газетах громит евреев.

— Знаешь, детка, лучше оставим этот разговор.

— Сдаётся мне, здесь пахнет христианской кровью, — раздалось вдруг за неплотно прикрытой дверью, и в узкую щель просунулось безобразное лицо дядюшки.

— А, это ты, — сказала фру Саломон. — Заходи же. Мы одни… но мне казалось, что я слышу детей.

— Вот тебе весь выводок, — ответил ей брат, и в комнату ворвалась целая стая одетых в пальто и шапочки черноглазых детишек всех возрастов, от двенадцати до четырёх лет, числом не менее пяти, причём все такие здоровенькие и крепкие, что Пер просто в отчаяние бы пришёл, окажись он здесь в эту минуту. Поднялся страшный гам, все пунцовые ротики открылись одновременно, у всякого нашлось, что порассказать. Детишки обступили мать, потом сестру, потом дядю, черные глаза горели от нестерпимого желания как можно скорей выложить все новости.

Когда шум немного поулёгся, дядя спросил:

— Правда ли, что ваш дом можно поздравить с новым приобретением? Я только что встретил здесь одного молодого человека, господина… господина, фу, ты чёрт, как же его звали? Совершенно неудобоваримое имя. Он из жеребячьего сословия, не так ли?

— Ну вот, теперь ещё ты начни! — не вытерпела фру Саломон. — Слышать о нём больше не желаю. Это знакомый Ивэна, ясно? Сегодня он нанёс нам визит. Ясно? И будет!.. Генрих, ты останешься обедать?

— С вами?.. Сестра моя Леа, скажи мне по совести, случалось ли тебе отведать кошерного жаркого из свинины? — спросил её брат, и, как всегда, даже самые близкие не могли бы догадаться по его тону, шутит он или говорит серьёзно.

Фру Саломон оставалось только засмеяться.

— Я вижу, ты успел уже побывать на кухне. А теперь молчи. Я слышу шаги Саломона.

Подавленный великолепием богатого дома и взволнованный принятым решением, Пер словно в чаду дошел до своей квартиры. Он нарочно выискивал самые безлюдные улицы: ему хотелось побыть одному. Наконец-то он не только избрал свой путь и наметил цель, но и нашел средства к достижению цели. Магические слова «зять Филиппа Саломона» распахнут перед ним врата счастья и повергнут весь род людской к его ногам.

Есть ли причины сомневаться в успехе? Когда вспомнишь обо всех чудесах, которые с ним приключались, поневоле согласишься с Ивэном: ведь сказал тот однажды, что Пер напоминает ему Аладина. И разве это не рука судьбы, что именно брат Нанни первым прочёл на его лбу божественные письмена: «Пришел, увидел, победил»?

Среди тех, кто изо дня в день часов около двух пополудни, миновав тенистую аллею, скрывался под сводами биржи, немного нашлось бы избранников, которых швейцар в ливрее встречал так же почтительно, как встречал высокого румяного господина с чёрными курчавыми волосами, гладко выбритым двойным подбородком, на редкость толстыми багровыми губами и самыми заурядными купеческими бакенбардами. И в самом здании, в мрачноватом зале с колоннами, обнажалась не одна голова, когда тот проходил мимо. Особенное внимание возбуждало его появление среди агентов по продаже зерна, которые обычно гнездились в нишах окон, выходивших на канал, и среди судовладельцев, которые являлись сюда в поисках выгодного фрахта и обычно молча восседали на длинной скамье слева от входа. Этот видный мужчина был не кто иной, как негоциант-оптовик Филипп Саломон, глава большого торгового дома «Исаак Саломон и сын», один из богатейших копенгагенцев, чьё состояние, по слухам, перевалило за семь миллионов.

На бирже он не задерживался. Когда служитель ударом колокола возвещал о завершении котировки, Саломон обычно уже возвращался в свою контору, управившись со всеми делами. Он не принадлежал к числу тех, для кого биржа заменяет клуб, где можно после завтрака встретиться со знакомыми, потолковать о новостях, разбранить последнюю премьеру; он редко бывал в театрах и вообще без крайней необходимости не принимал участия в общественной жизни. Всё своё время, всего себя он поровну делил между коммерцией и семьёй, причем коммерции он отдавал свой ясный и острый ум, а семье — любвеобильное и отзывчивое сердце. И при этом, надо сказать, никогда «не ошибался номером» (по выражению остряков, намекавших на то, что и контора Саломона и дом его находятся на одной и той же улице).

Филипп Саломон был единственным отпрыском весьма популярного в своё время Исаака Саломона, который дал имя фирме. Исаак Саломон представлял собой во многих отношениях явление исключительное, это был настоящий гений коммерции: он начал свою деятельность бродячим торговцем, а под конец фактически возглавил денежный рынок Дании. Народ в шутку прозвал его «золотым тельцом». Чего только не было у «Саломона-тельца»! Десятки морских трёхмачтовых кораблей, фабрики, плантации в Вест-Индии! Его ум открыл для датской торговли множество заморских рынков сбыта. Когда в 1819 году начались гонения на евреев, он больше других пострадал от произвола копенгагенской черни.

Он же купил в своё время и пресловутое «палаццо» и обставил его с баснословной роскошью. Одинаково неуязвимый как для благородного негодования, так и для завистливых насмешек, он не боялся соперничать в образе жизни со столпами аристократии. Он разъезжал по городу в карете, запряженной четвёркой чистокровных рысаков, а в особо торжественных случаях на запятках кареты красовались два ливрейных лакея. Он объявил себя покровителем наук, он оказал уйму денег на добрые дела, он гостеприимно распахнул двери своего дома перед художниками и музыкантами, хотя был он всего-навсего сутулый худосочный человечек, который, правда, приобрёл, благодаря своей настойчивости, некоторые познания, но не получил настоящего образования, а жену свою, как утверждала молва, откупил за несколько сотен талеров у бедной еврейской вдовы из ютландского посёлка, где ему однажды случилось переночевать в пору своих странствий.