Их отношения, таким образом, неожиданно изменились. Якоба, убеждённая прежде в своём духовном превосходстве, Якоба, считавшая прежде своим долгом — хоть и несколько неприятным — помочь неотёсанному жениху наверстать то, что было упущено в его восприятии, вдруг почувствовала себя ученицей, которой нужны поддержка и снисхождение. Словно в первую пору своей любви, она по десять раз на дню хваталась за перо, чтобы написать ему — иногда всего лишь одну строчку, — выразить бурную радость от неожиданно найденного решения трудной геометрической задачи или пожаловаться на то, что Пера нет рядом, когда ей так нужна его помощь.
Этот пыл куда больше объяснялся любовью к Перу, чем сама Якоба о том подозревала. Всё, что случалось с нею за день, решительно все, даже мимолётную мысль, которая мелькнула у неё в голове, спешила она поведать Перу, хотя в его письмах не находила ответа на свою доверчивость и нежность. Но с этим она постепенно примирилась. Теперь она поняла, что требует от Пера чувств, которыми его обделила сама природа, и была благодарна ему за одно то, что он и не пытается лицемерить, за то, что он предстал перед ней таким, каким был.
О политике — это был её конек — она тоже писала ему, и главным образом о различных формах рабочего движения, которое неразрывно связано с развитием современной техники. До последнего времени она никак не могла проникнуться интересом Пера к вечным спорам о заработной плате и о власти: весь её аристократизм восставал против этого. Ей всегда внушали опасение недовольные рабочие массы, а их требования, как ей казалось, таили в себе угрозу всему тому, что она ценила так высоко. И только когда она, после долгих сомнений, начала понимать Пера, ей стало понятно в нём и упрямое чувство единства с армией угнетённых рабочих, борющихся за свет, воздух и человечность, — с армией людей двадцатого века.
А между тем дни в Берлине текли своей чередой. Пер поровну делил время и силы между научными занятиями и соблазнами большого города. Каждый день он заводил новые знакомства и повсюду встречал самый дружеский приём. В этом отношении здесь всё было как дома: открытое, живое и улыбающееся лицо Пера, очевидная непосредственность его натуры покоряли сердца и заставляли иногда подозревать о таких достоинствах, какими он на самом деле отроду не обладал. Только здесь он до конца осознал свой редкий дар завоёвывать всеобщие симпатии и, не размышляя долго над причиной и не теряя самообладания, использовал этот дар. Одновременно Пер с превеликим тщанием усваивал манеры жителя большого города и уже вполне мог сойти за полноправного обитателя столицы. В остальном же его постигла участь, весьма обычная для людей, попавших за границу: его чисто личные недостатки воспринимались здесь как национальные свойства характера, за которые человека не только нельзя винить, но которые даже сообщают ему известную привлекательность, возбуждая своего рода этнографический интерес.
На большом музыкальном суаре у тайного коммерции советника он сначала затерялся среди расшитых мундиров и бальных туалетов, но в антракте, когда хозяйка дома подозвала его и удостоила беседы вплоть до начала второго отделения. Пер стал предметом всеобщего внимания. Стареющая дама, сильно затянутая и накрашенная, питала слабость к молодым людям крепкого телосложения и даже не пыталась это скрывать. Но Пер смотрел только на её дочь — полную противоположность матери: тихое, нежное существо девятнадцати лет, она чуть не с ужасом встречала каждого мужчину, который к ней приближался. Подобно матери, она была прекрасно одета и сильно декольтирована, как предписывала придворная мода, но нагота, казалось, тяготила её, и она, насколько могла, прикрывала обнаженную грудь веером.
Перу удалось лишь бегло раскланяться с ней при встрече, и он даже не был уверен, что она узнала его. Её всё время окружали блестящие кавалеры в мундирах, и под конец он отказался от всяких попыток подойти к ней поближе. Но во время концерта он дважды заметил, как она украдкой поглядывает на него, причём, когда он вторично перехватил её взгляд, она поспешно отвела глаза, доказав тем самым, что взгляд этот был не случайным. Пер мог бы поклясться, что она слегка покраснела.
Когда ночью, приятно возбуждённый шампанским, Пер возвращался домой, в его голове роились самые дерзкие мечты. Может быть, здесь стоит попытать счастья? Ему припомнился рассказ дяди Генриха о бедном австрийце, который сумел жениться в Америке на дочери керосинового короля и стал одним из некоронованных властителей Нового Света. А эта молодая девушка унаследует по крайней мере пятидесятимиллионное состояние. Пятьдесят миллионов и красавица в придачу! Это кого хочешь подстрекнёт!.. Вздор! Безумие!.. А вдруг… До сих пор ему удавалось всё, чего он по-настоящему хотел. Он ни разу ещё не опроверг предсказаний Ивэна: «Пришёл, увидел, победил».
Правда, есть ещё на свете Якоба — он чуть не забыл про неё: это серьёзное препятствие. С другой стороны, неизвестно, обязан ли он связать себя на всю жизнь, когда перед ним неожиданно открываются столь заманчивые перспективы. Имеет ли он, наконец, право отказываться от такого будущего? Справедливо ли это будет по отношению к тому делу, которому он отдаёт все свои силы? Видит бог, как дорога ему Якоба. Он высоко ценит её редкие достоинства, ему будет ужасно тяжело расстаться с ней. Но как можно думать о своих личных чувствах, когда дело касается всеобщего блага? Да Якоба сама должна понять и одобрить его. Пятьдесят миллионов! Эта сумма в такой крохотной стране, как Дания, может доставить её обладателю почти неограниченную власть. Чего только не сделаешь на родине с такими деньгами! Какую помощь можно оказать освободительному движению, которому та же Якоба, больше, чем кто-либо другой, желает успеха и счастья!
Ему не хотелось возвращаться домой, поэтому он отправился на Унтер ден Линден, где в кафе и погребках было ещё довольно много народу. До сих пор Пер по возможности обходил стороной эти фешенебельные ресторации, потому что там всё стоило до чёртиков дорого. При всём своём стремлении казаться светским человеком, он сызмальства не любил сорить деньгами и, сказать по чести, лучше всего чувствовал себя в излюбленном кабачке художников, куда водил его Фритьоф и где можно было получить полуфунтовый бифштекс с яичницей, солидную булку, кусок сыра, две кружки пива и в придачу приветливую улыбку кельнерши всего за две марки. Но в хмельном возбуждении этой ночи он отбросил свои мещанские предрассудки и вошёл в один из самых роскошных офицерских ресторанов, неподалёку от гауптвахты.
Сидя за бутылкой охлаждённого на льду «Vix bara», Пер смотрел, как весело кружатся пары, бряцая саблями и шурша шелком, и продолжал себя уговаривать. Баронский титул, о котором рассказывал ему дядя Генрих, не выходил у него из головы. А вдруг он и впрямь станет бароном! Без знатного имени в этих кругах ничего не добьёшься. Но зато, став бароном, он не побоится никакого соперничества. Правда, по совести говоря, он ещё мало чего сумел достичь — всего лишь один перехваченный взгляд. Но разве он располагал большим, разве он располагал хоть единственным взглядом, когда в своё время обратил взоры на Якобу? Надо только быть смелым и верить в свою счастливую звезду. Недаром же его девиз: «Я так хочу!»
Домой он добрался уже в четвёртом часу, но возбуждение не давало ему заснуть. Он метался по постели, пил воду стакан за стаканом — и всё не мог успокоиться. Не только фантастические и дерзкие мечты о будущем мешали ему уснуть. Во мраке и одиночестве проснулись другие мысли и волновали его кровь.
Всё время, что он жил в Берлине, его преследовало странное беспокойство, которое, словно тень из сказки Андерсена, появлялось только в тишине, когда кругом никого нет. Это была неотвязная мысль об отце и его возможной смерти. Проще сказать, днём, когда он занимался делом или сидел с друзьями в кафе, эта мысль не волновала его, но стоило ему остаться одному, в чужом городе, особенно по вечерам, когда он возвращался домой в свои пустые и неуютные комнаты на Карлштрассе, призрак снова вставал перед ним. Каждую ночь, пока, сняв пиджак, он стоял перед постелью и заводил часы, он задавал себе один и тот же вопрос: «А вдруг отец сегодня умер?»
