Донья де Лароча завизжала. Я прижался к спинке кресла, пропуская к ней Аль-Серраса и еще двоих мужчин. Около минуты ничего не происходило, но затем откуда ни возьмись появилось десятка четыре мужчин в крестьянской одежде, которые затащили быка в загон, а затем через заднюю дверь вынесли тушу на улицу под приветственный рев сотен голодных батраков и рабочих. Недалеко от нас седой мужчина с регалиями отставного генерала вытащил пистолет и принялся исступленно палить в них, но лишь слегка ранил одну из лошадей пикадоров.

Донья де Лароча, сменив отчаяние на гнев, пронзительно кричала:

— Трусы! — Она имела в виду вооруженных копьями помощников матадора, которые отступили в сторону, когда крестьяне ворвались на арену.

Аль-Серрас не простил крестьянам того, что они натворили: расстроили его подругу и лишили его одного из немногих удовольствий, доступных в Малаге человеку среднего достатка. Он не задумывался о политике. Выводы о событиях, происходивших в мире, он делал на основе собственного опыта и собственных интересов. Я покинул Малагу, понимая, что моя миссия провалилась. Привлечь Аль-Серраса к делу республики, которому я служил, не удалось.

Для кого-то гражданская война началась годом раньше, когда правые во главе с тогдашним начальником Генерального штаба Франко жестоко подавили восстание астурийских горняков. Но для меня гражданская война началась в тот день на арене для боя быков. Но не тогда, когда был убит бык доньи де Ларочи, и не тогда, когда она, рыдая, выкрикивала имя быка. Это случилось чуть позже, когда мы приготовились покинуть арену. Донья де Лароча выпрямилась во весь свой рост, оглядела всех нас — меня, Хусто, сидевшую за ней даму, плохо стрелявшего седого генерала — и торжественно изрекла:

— Сохраним память о Цветке. Он первым пролил свою кровь за правое дело. Но будут и другие жертвы.

Конечно будут, не сомневался я.

Люди любят пророчествовать. Предсказывать гибель или победу, мечтать о возмездии. В Испании той поры не было недостатка в таких пророчествах, и многие жили в тревожном ожидании грядущих несчастий. Но осуществились они в июле, в том самом месяце, когда бык доньи де Ларочи умер на десять минут раньше, чем следовало. Все было готово к пожару, и хватило одной искры, чтобы он заполыхал.

Поначалу никто не думал, что случится то, что случилось. Все полагали, что будет восстание, в результате которого произойдет смена власти, а получили долгую гражданскую войну. Франко не был ни ее вдохновителем, ни подставным лицом. Он не был испанским Гитлером, он был просто генералом, который быстро и втихомолку прибрал власть к рукам. Многим он казался слишком обыкновенным человеком. Один генерал-антиреспубликанец презрительно называл его «мисс Канарские острова 1936 года» — за то, что Франко терпеливо страдал от жары на тропическом острове Тенерифе, ожидая приказов и готовый исполнить любой. Но генерал ошибался. Франко не был робким, он был беспринципным и хладнокровным.

К тому же ему везло. Как позже верили многие, ему благоволила сама судьба. И в самом деле, ему удалось выжить в африканской кампании, унесшей тысячи жизней, не получив ни единой царапины. Он даже стал сильнее и крепче, как будто подпитывался трагедиями других.

Если бы не загадочная гибель на стрельбище военного командующего островом Гран-Канария 16 июля, Франко не получил бы приглашения присутствовать на похоронах, для чего уже на следующий день прибыл с близлежащего Тенерифе. В тот вечер испанские гарнизоны в марокканских городах Мелилья, Тетуан и Сеута восстали против республики. Утром 18 июля Франко и генерал Оргас захватили Лас-Пальмас на Гран-Канарии.

Мне было шестнадцать лет, когда во время Трагической недели я бежал из Барселоны, не понимая, кто с кем борется и почему. Я не понимал причины колониальных беспорядков, которые привели к военной катастрофе, стоившей жизни моему брату при Ануале. Но теперь положение изменилось. Я чувствовал, что должен разобраться в творившемся вокруг кровавом хаосе. От меня не укрылось, что города, служившие цитаделью католицизма, — Бургос, Саламанка, Сеговия, Самора и Авила — приветствовали государственный переворот. Я читал чудовищные подробности о первых гонениях на левых в этих старинных городах центральной равнины. В течение недели вся Северо-Западная Испания, за исключением северного побережья близ Бильбоа, превратилась в оплот националистов во главе с генералом Мола.

18 июля я сел на поезд, идущий на юг от Саламанки, где у меня прошли репетиции с симфоническим оркестром, и отправился в Мериду, где у меня была небольшая квартира. Помню, как для сохранности переложил обратный билет из правого переднего кармана брюк во внутренний левый карман пиджака. На обратном билете стояла дата: 22 июля. Через неделю-другую, полагал я, когда правительственный кризис завершится либо, как я надеялся, подавлением мятежа, либо созданием нового правительства правых, я смогу воспользоваться этим билетом.

Больше я никогда не был в Саламанке.

Влияние Франко на мятежников росло с каждым днем, го июля в странной авиакатастрофе погиб один из ключевых заговорщиков Санхурхо. Как стало известно позже, он выступал за проведение переговоров, которые не позволили бы мятежу превратиться в тотальную войну.

Франко опять повезло.

С Гран-Канарии он прилетел в Марокко, где из испанских частей и наемных мавров сформировалась антиреспубликанская армия. Она уже готовилась пересечь Гибралтар — мешало только отсутствие транспорта. Республиканские военные корабли контролировали пролив. Франко требовались самолеты. Муссолини сначала отказался ему помочь, но затем в обмен на наличные выделил дюжину бомбардировщиков «Савойя-81».

Как и Италия, Германия не горела желанием быть вовлеченной в испанские события, и первые обращения Франко вызвали слабый отклик. Но в том июле Гитлер посетил Вагнеровский фестиваль в Байройте, где наслаждался операми на темы добра и зла. Опера была его страстью с юности, когда он плакал от восторга на «Риенци, последнем трибуне». Он называл музыку Вагнера своей религией.

Я был в Байройте всего один раз, в 1920-х годах. Почти каждый любитель музыки, попадавший в Баварию, считал своим долгом завернуть туда, пока «вагнеризм» не стал синонимом нацизма. Я опробовал отличную акустику Фестивального театра, так спроектированного Вагнером, что меломаны покидали зал в состоянии шока, не способные отличить фантазию от реальности.

25 июля, когда эмиссары Франко прибыли в Байройт, Гитлер только что вернулся с представления «Зигфрида», которым дирижировал его любимый Вильгельм Фуртвенглер. В тот же вечер Гитлер решил предоставить Франко военную помощь, и даже в большем размере, чем его просили. Операция получила кодовое имя «Волшебный огонь» — еще одна аллюзия на музыку Вагнера. Как знать, если бы дело происходило в другое время и в другом месте, если бы в ушах Гитлера звучали другие мотивы или даже те же, но исполненные под руководством менее искусного дирижера, может быть, он поступил бы иначе.

Я услышал эту историю месяц спустя от своего приятеля-республиканца, который обожал музыку (и которому было нелегко расстаться с пластинками Вагнера). Удивился ли я? Да, удивился. И ужаснулся. Я получил новое доказательство власти музыки и одновременно — доказательство ее слабости. В чем же ее сила? В том, что она способствует недобрым делам, оправдывая зло, уже угнездившееся в человеческих сердцах? Или в том, что она приносит утешение, но только тем, кто сумел подладиться к действительности? Неужели воображение художника лишь усиливает то, что уже предначертано судьбой?

Если музыка имеет силу, значит, силу имею и я? Если у других людей есть судьба, значит, она есть и у меня. Прекрасно. Я потратил последние пятнадцать лет на то, чтобы сделать себе имя и быть готовым к такому дню, как этот. Теперь он настал, но я все еще не понимал, как игра на виолончели может изменить мир.

Когда-то я верил в то, что у искусства нет родины, что искусство — это нечто такое, что стоит выше любых пороков. Но сейчас я понял, что искусство может служить политическим целям и посылать иностранные самолеты бомбить города Южной Испании. Значит, человек, причастный к искусству, не имеет права стоять в стороне.