— По стенам. Мы взбирались на стены монастыря, я же говорила.

Я закрыл дверь и прислонился к ней, чувствуя слабость в коленях.

— Он дразнит меня, Фелю. — Видно было, что ей неудобно называть меня по имени, но она пересилила себя. — Я ненавижу свои руки. Они волосатые ниже локтей. Как у маленькой обезьянки, сказал мне однажды учитель. Мне даже не верится, что я сейчас обсуждаю с вами свои руки. Я никогда еще не надевала платья без рукавов. — Сейчас она смеялась, показывала свой красный локоть и смеялась. — И вот еще. — Она показала на небольшой золотой крестик на шее. Та самая племянница, что одолжила ей платье, настояла на том, чтобы Авива взяла у нее и драгоценности. — Я не хотела обидеть ее, но я не могу это носить. Как я буду выглядеть рядом с вами?

Она снова засмеялась, но поперхнулась смехом, словно проглотила рыбью косточку. Очевидно, я выглядел таким растерянным, что она протянула ко мне руку и спросила:

— Мистер Деларго, вам не плохо?

Концерт прошел с большим успехом. К сожалению, уже на следующий день мы прибыли в порт. На непослушных ногах, привыкших к морской качке, мы спустились по трапу. Зашли в кафе на набережной, оттягивая расставание. Аль-Серрас пытался найти междугородный телефон. Темный туман скрывал от нас воду. Авива и я сидели, вдыхая влажный воздух, пропахший рыбой и гарью.

Накануне вечером, после концерта, ее окружили восхищенные пассажиры, расспрашивая о ее дальнейших планах. Капитан намекнул, что она направляется в Германию, и она неохотно это подтвердила. Благодарные зрители наперебой совали ей деньги, превозносили ее талант и повторяли, что мечтают помочь ее дальнейшей карьере.

Сейчас, за кофе, я пытался выведать у нее детали.

— Я сотрудничаю с герром Вайлем, — неохотно отвечала она. — Он предложил мне работу, и мне придется принять его предложение.

— Что-нибудь особенное?

— Да нет. Но работа начнется только через шесть месяцев, перед началом учебного года. Я буду давать концерты в школах в рамках национальной программы музыкального образования.

Некоторое время мы молчали. Потом я не выдержал:

— Не понимаю вас. Вас ждала великолепная карьера в Нью-Йорке, но вы покинули этот город. Почему?

— Это длинная история. — Она прижала ладонь к щеке.

— А я все равно жду Хусто.

— Могу я задать вам вопрос?

— Окажите мне честь.

— Возможно, это вопрос, который вам постоянно задают.

— Я не возражаю.

— Почему вы выбрали виолончель?

Я молчал, потирая щеку.

— У вас нет готового ответа?

— Я полагаю, что есть. Если бы я попытался завоевать вашу симпатию, то сказал бы, что в детстве я отличался слабым здоровьем и мне нужен был инструмент, на котором можно играть сидя.

— А что, это неправда?

— Это правда, но это и есть готовый ответ. Если бы я захотел пококетничать, а я этого не собираюсь делать, то сказал бы, что выбрал виолончель, потому что силуэтом она похожа на женщину.

— Но и это готовый ответ.

— Да.

— Если не хотите, не говорите. Ничего страшного.

— Вам я скажу. — Я прочистил горло и отодвинул чашку в сторону. — Виолончель обладает самым человеческим голосом из всех инструментов. Так однажды сказал мне сэр Эдуард Элгар. Виолончель напоминает мне о пении моей матери, о скромности моего отца. Но больше всего я хочу вам сказать…

Между тесно сдвинутыми столиками протискивался какой-то мужчина, и Авива нетерпеливо постукивала ложкой, ожидая, пока незнакомец пройдет. Вдруг она произнесла:

— Вы гораздо более разговорчивый, когда вашего партнера нет рядом.

— У него привычка говорить за нас обоих. К тому же он не был моим партнером почти восемь лет.

— Он очаровательный.

Я подавил в себе приступ раздражения и продолжил:

— Больше всего я хочу сказать вам… — Я понизил голос. — Я не знаю, почему я играю на виолончели. Я сам себе приводил разные причины, но не знаю, выдуманные они или подлинные. Иногда я раздумываю, как это происходит: сначала мы чувствуем, а потом объясняем почему, или наоборот: сначала изобретаем причины, а потом испытываем соответствующие им чувства.

Авива не поднимала глаз от чашки:

— Но вы ведь и политикой занимаетесь? Значит, на публике вы должны выглядеть так, как будто точно знаете, почему делаете то, что делаете.

Я прижал пальцы к виску:

— Да, вы правы. Я способен производить такое впечатление. — И тут я рассмеялся. — Что-то я потерял нить мысли. На самом деле хотелось поговорить о вас.

Она заерзала на стуле.

— Знаете, чем вы сразу привлекли мое внимание? Мне показалось, что вы точно знаете, почему играете именно на скрипке.

Она слегка наклонила голову, благодаря за комплимент.

— Мне часто приходилось сталкиваться с талантливыми людьми, преисполненными честолюбия. Но я впервые сталкиваюсь с талантом без профессиональных амбиций. Я вас не обижаю?

— Нет.

— Я ответил на ваш вопрос?

— Отчасти.

— А вы ответите на мой?

— Который? — Она подняла на меня глаза.

— Почему я играю или почему я уехала из Нью-Йорка?

— Может, мне повезет и один ответ объяснит и то и другое.

— Вряд ли. Во всяком случае, не сегодня. — Она вглядывалась в туман, в котором пряталось все, кроме размытых белых огней вставших на якорь кораблей. — Почему так долго нет Хусто?

— О, стоит ему встретить знакомого, как он остановится поболтать. Когда он в хорошем настроении, ему может понадобиться целый вечер, чтобы пересечь городскую площадь.

— Откуда ему быть в хорошем настроении? Похоже, он потерял все свои деньги, как и все американцы.

— Он в хорошем настроении, потому что мы встретили вас.

— Я хотела с ним попрощаться. Поблагодарить вас обоих и сказать до свидания.

— А перед этим?

Она глубоко вздохнула, отставила в сторону чашку и положила руки на колени.

— Наверное, легче рассказать такую историю человеку, которого я больше не увижу…

Как я узнал из ее рассказа, она родилась в 1910 году в семье музыкантов в итальянской горной деревне, что на реке Аджиге недалеко от Больцано, ближе к месту рождения Генделя, Моцарта и Баха, чем к Риму. До Инсбрука можно было добраться, проехав на поезде сотню километров, еще через сотню на север и северо-восток лежали Мюнхен и Зальцбург, хотя ни в одном из этих городов она в детстве не была. Ее семья была небогатой, но после смерти родителей — отец погиб на войне, а через несколько лет мать умерла от туберкулеза — стало совсем плохо. В отличие от большинства других детей, которых она знала, она была единственным ребенком. До тринадцати лет она жила с бабушкой.

Именно в это время появился учитель музыки, первым открывший ее талант. Он убедил Нонну, ее бабушку, разрешить ему привлечь Авиву к небольшим сольным концертам в Вероне и Брешиа, а позднее в Бергамо. Авива даже сейчас не называла имени этого учителя, но не потому, что ненавидела его, совсем напротив. Он любил историю музыки, рассказывал ей обо всех итальянских виртуозах, брал ее с собой в поездки даже тогда, когда они не концертировали. Иногда, если после концерта они возвращались в город поздно, она ночевала у него; он ставил ее к стене своей небольшой комнаты и отмечал мелом, насколько она выросла. Особенно он следил, как вытягиваются ее тонкие пальцы — каждые новые полсантиметра позволяли использовать при игре новые позиции.

Ей исполнилось четырнадцать лет, когда он взял ее в Болонью — показать одному семейству, которое высказало стремление оказать ей помощь. Они выехали до рассвета в повозке, запряженной лошадьми. Пока они тряслись в темноте, Авива засыпала его вопросами:

— Если они мне купят скрипку, она будет моя или их?

— Их, но тебе будет позволено играть на ней. Так что это не имеет значения.

— Помните Паганини? Он взял взаймы скрипку для концерта и так полюбил ее, что отказывался отдавать.

— Паганини мог позволить себе такие вещи, — сказал он без всякой строгости.