А теперь ты пишешь, что он не Мавр. В таком случае он Лжец. Меня это совсем не удивляет.
Я написал снова, что Аль-Серрас более сложная натура, чем я его описал, и, возможно, более благородная, что его величайшей страстью является настоящая музыка, а не он сам. Что он может вести себя как ребенок, но он может также быть и зрелым. Что он может быть легкомысленным, но он честен по отношению к своим коллегам-музыкантам.
Мне стало легче, когда Энрике прекратил нападки на Аль-Серраса и стал писать о более серьезных проблемах.
Тебя удивляет, что я критикую правительство, но не стоит заблуждаться. Наши военные, хотя и ценят Власть, Верность и Уважение, не обязательно находятся на стороне тех, кто в данный момент у власти. Нет ничего противоречивого в том, что мы, кадровые военные, с одной стороны, являемся самыми верными носителями Традиции, а с другой — единственной силой, способной произвести реальные перемены в обществе. Каковы будут эти перемены, я не могу тебе сказать.
В детстве меня поражало, что ты знал свое Предназначение. В тот день, когда ты увидел, как играли на виолончели, ты сказал, что это твой инструмент, и мы смеялись над серьезностью в твоем голосе. Но я не говорил тебе ни тогда, ни потом, что я захотел, чтобы у меня тоже была своя путеводная Звезда.
Кто-то из нас может быть великим, а кто-то — только признавать чужое величие. Когда-нибудь более заслуженный лидер появится и среди нас, и я признаю его с надеждой, возможно уже признал, точно так, как ты признаешь свою собственную страсть.
Всегда твой,
Энрике.
Это письмо я получил в Кордове, где мы проводили длинные выходные, вместе с ним пришло и второе письмо, в котором он сообщил, что его наконец-то повысили. Воодушевленный этим, он решил воспользоваться советом Пакито и отправиться на службу в Марокко под командованием своего друга.
Обо мне не беспокойся. Мы с Пакито друг о друге позаботимся.
В Кордове нас ждали телеграмма и пакет от Томаса Бренана. Патрон Аль-Серраса телеграфировал примерно каждые три месяца, требуя сообщить последние новости. До сих пор Бренан, похоже, радовался препятствиям и задержкам, с которыми мы сталкивались, как будто эти неудобства предсказывали еще более прекрасный результат. Но продолжавшаяся в Европе война сказалась даже на оптимизме богачей. Бренан впервые предупредил Аль-Серраса, что не сможет авансировать его без явных признаков прогресса. Он писал: «Подтвердите мне, что за четыре года вы чего-то достигли».
Вечером Аль-Серрас заполнял несвежий воздух нашего купе сигарным дымом. Он с безразличием смотрел на суровый, скучный ландшафт, проносившийся за окнами нашего поезда, мчавшегося по заросшему кустарником ущелью. Не обращаясь ни к кому конкретно, он сказал:
— Как это ни смешно, но наши собственные сограждане не уважают нас настолько, чтобы поддержать наше искусство. А кто поддерживает? Человек, который не был в Испании двадцать лет. Он же ведь не должен всем этим заниматься, а? Он знает все из испанской литературы. Он хочет, чтобы его запомнили как покровителя испанской музыки. Фелю, ты знаешь английский лучше меня. Прочитай-ка вот это.
Он наклонился и протянул мне рукопись, которую достал из пакета, присланного Бренаном. На титульном листе было написано «Либретто для „Дон Кихота“».
— Твой патрон нанял кого-то написать либретто?
— Он сам его написал. Скажи, насколько там все плохо.
Несколько минут я просматривал монолог героя, скучное монотонное соло, которое читалось как назидательные стишки из детской книжки.
— Ну какое-то подобие рифмы тут есть.
Он протянул руку за рукописью:
— Рифмуется. Хорошо! Тогда никаких проблем.
Игнорируя его протянутую руку, я пролистал либретто до середины и попытался снова начать читать.
Аль-Серрас снова попытался взять у меня рукопись:
— Не важно, что он написал. Это уже было сделано до него сотни раз.
— Тысячи раз, — растерянно поправил его я, продолжая читать. — Но если ты откажешься от концертов, и не на неделю, как обычно… Если у тебя будет время, тишина и хороший рояль…
В этот момент поезд содрогнулся. Готье свалился на колени к Аль-Серрасу, но тут же вскочил. Мы посмотрели удивленно друг на друга, но ничего больше не случилось, и поезд спокойно вписался в поворот колеи. Только мы начали успокаивающе улыбаться, как последовал второй толчок. Раздался скрежет тормозов. Готье снова потерял равновесие и упал, ударившись головой. Впрочем, это не помешало ему первым выскочить из купе.
Минут через пять он вернулся:
— Первый удар был, вероятно, результатом неудавшегося взрыва.
Аль-Серрас сказал:
— Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь? Спорю, что это был просто мусор на рельсах.
— Если мусор, то уложенный со знанием дела, — ответил Готье.
В коридоре спорили двое мужчин. Мы открыли дверь нашего купе и увидели, что кондуктор допрашивает безбилетника. Проводник предлагал ссадить его с поезда немедленно. Кондуктор же хотел задержать его и сдать властям на следующей станции. Мужчина казался растерянным: он похлопывал себя по карманам и искал слова, чтобы объясниться на ломаном испанском.
Я уже подумывал о том, чтобы вмешаться: негоже высаживать человека в какой-то тьмутаракани, где вокруг только скалы и кусты и даже ни одного корявого деревца, в тени которого можно было бы спрятаться, как передо мною возник Аль-Серрас, делая официантке с подносом бутербродов знак остановиться.
— Нам бы хотелось отведать этих бутербродов, — сказал он.
— Извините, — ответила девушка, — они заказаны другими. Просто я не могу найти, в каком они купе.
— Какой номер? — спросил Готье.
Она подбородком показала на билет в переднем кармане своего фартука:
— Без номера, только имя. Но я не могу разобрать.
Готье протянул руку к ее карману:
— Я попробую прочитать, что там написано. — При этом его французский акцент заметно усилился.
Она сморщила нос:
— Нет, спасибо. Вы кинозвезды?
— Кинозвезды? Вы просто прелесть, — ответил Аль-Серрас.
— Я узнала вас по портрету на рекламе на одной из станций.
— Какая умница! А как тебя звать?
Стук в дверь прервал его. Я открыл дверь и увидел другую официантку, более коренастую, чем первая, но тоже вполне симпатичную. Она переступила порог, попыталась улыбнуться, а затем низким голосом спросила свою подругу:
— Фелипа, ты их еще не нашла?
Девушка мотнула головой.
— Ага, значит, ты Фелипа, — сказал Аль-Серрас. — Человек приобретает почти магическую силу, зная подлинное имя другого человека, тем более если оно тайное. Я поменял свое имя, когда мне едва исполнилось двенадцать лет…
— Вы поменяли свое имя? — прервала его Фелипа. — Как необычно! Долорес! Они точно кинозвезды!
— Что-то не верится, — фыркнула Долорес, осматривая наше купе с его пустыми банками, бутылками и объедками.
Фелипа, все еще высоко держа поднос, запричитала:
— У нас вычтут из зарплаты, если мы не доставим заказ.
— Кто-нибудь их купит, — сказал Готье.
— Вряд ли столько сразу. Особенно если они заветрятся. — При последних словах она поджала губы.
— Хорошо, давайте тогда просто съедим их, прямо сейчас, все вместе, — предложил Аль-Серрас. — Не волнуйтесь, мы заплатим. Но только при условии, что вы останетесь.
— Мне это нужно поставить, — сказал Фелипа, руки которой уже дрожали под тяжестью подноса.
Аль-Серрас провел пальцем по ее переднику и прикоснулся легонько к ее талии, кладя в карман деньги.
Я уже бессчетное количество раз наблюдал за ухаживаниями Аль-Серраса, но сегодня, когда перед нами возникло столько проблем — нехорошее письмо от Бренана, неожиданная, таинственная остановка поезда, — они казались откровенно неуместными. Я посмотрел на Готье в надежде, что он поможет мне положить конец этой внезапной вечеринке, но Готье исполнял свою обычную роль — подыгрывал Аль-Серрасу.
