Юный скрипач ухмыльнулся, убрал волосы с глаз.

— Я хотел, — он явно подыскивал нужное слово, — вежливо тебе намекнуть, что это мое место. И ящик, на котором ты сидишь, тоже мой.

Он был из французских басков, родом из городка к северо-западу от Барселоны, по ту сторону границы. Скрипка его была сильно потерта. Карман пальто держался на честном слове и болтался, как кусок оторванной кожи.

— Знаешь, сколько я бился за это место, чего мне это стоило?

Я промолчал, и он продолжил рассказ о своем покровителе, акробате на ходулях и жонглере, который требовал от него половину выручки за право играть под этим деревом:

— Так продолжалось, пока его ходули не провалились вот в эту дыру. — Он показал на небольшую ямку размером с блюдце у нас под ногами. — Его колено вывернулось задом наперед в одну секунду, так быстро лопается воздушный шарик, если его проткнешь. Как он орал!

— И что, никто не помог ему?

Скрипач уставился на свою ладонь, затем стал внимательно рассматривать ногти с чудовищным слоем грязи под ними.

— Он кое-как добрался до стоянки экипажей. — И, видя мое недоумение, добавил: — Этот человек умел ходить на руках, а потерял возможность пользоваться всего лишь одной ногой. Послушай, — понизив голос, проговорил он, — хочешь, кое-что покажу? — Он положил футляр от скрипки на землю, открыл его и вытащил оттуда завернутый в белый носовой платок круглый предмет, который оказался чугунной крышкой дренажного люка. — Ты хоть представляешь, как трудно было стащить ее, да так, чтобы никто не заметил?

Верилось, он способен на многое. Вот уже несколько месяцев я не общался со сверстниками, а скрипач мне понравился. Я назвал свое имя. Он свое — Ролан, — и рассказал еще с дюжину разных вещей, что, вероятно, только наполовину могло быть правдой. И хотя из его слов выходило, что я не могу остаться здесь работать, не заслужил, я понимал, мой новый знакомый потихоньку сдается. Он слишком нуждался в компании, чтобы отвергнуть меня. В моем лице он получал и внимательного слушателя, и благодарного подопечного, да и сторожа, что присматривал бы за его дешевым деревянным футляром, когда он отлучался по нужде либо в ближайший ресторан стащить какие-нибудь объедки. Мы договорились, что я буду отдавать ему изрядную часть заработанного, как и он делился со своим наставником.

— Не бойся, много не возьму, — сказал он. — И не надейся, тут не разбогатеешь. А это что за штука?

— Виола, — ответил я, — сокращенное от виолончель.

— Здорово, а то я никак не могу запомнить это слово. Ты можешь с ней ходить во время исполнения?

— Ну нет. Я должен сидеть.

Он глубоко вздохнул:

— Плохо. А ты сирота?

— Нет.

— И тебе есть где ночевать?

— Ну да.

Он удивленно поднял брови:

— Это нормальное место?

Как в случае с приваживанием бездомных котят, я был осторожен с ответом:

— Нас там много. Я сплю на небольшой кровати. — И быстро добавил: — С женщиной.

— С женщиной? — Он ухмыльнулся, оглядев меня с ног до головы. — Похоже, не такой уж ты разиня, каким кажешься. Будем партнерами?

Играли мы по очереди, двадцать минут — я, час — он. Стоило нескольким слушателям скопиться у моей виолончели, он немедленно прерывал меня и начинал играть сам, полагая, что монеты посыплются в открытый футляр его скрипки. Мне приходилось ждать.

Но, как правило, много народу возле нас не задерживалось; женщины, плотно укутанные в шали, мужчины с поднятыми воротниками, не останавливаясь, продолжали свой путь, желая поскорее укрыться от непогоды где-нибудь в уютном местечке. В кафе почти все столики бывали заняты, за исключением тех, что ожидали постоянных посетителей. Одобрительный кивок на ходу да монета, брошенная издалека, — вот награды, которые мы в основном получали.

Зима тянулась медленно, начинали дуть сильные ветры, с шумом срывавшие похожие на мечи остроконечные листья с пальмовых деревьев в прибрежной части Рамблас и приносившие запах соли со Средиземного моря да штормы, зарождавшиеся где-то в море. Если дождь начинался внезапно, мы быстро убирали инструменты и устремлялись в укрытие — под козырьки магазинов. Ролану со своей скрипкой было проще, чем мне, к тому же габариты моей виолончели не приводили в восторг бродяг, нашедших укрытие на одном с нами пятачке. Когда дождь заканчивался, мы возвращались к нашему ящику, стряхивая с рукавов холодные капли и растирая окоченевшие пальцы.

Порой работы не было, мы убирали инструменты в футляры и болтали. Ролан рассказывал свои неправдоподобные истории, например, о том, как он пересек горы, как прятался на фермах в уличных туалетах или как не раз убегал от разъяренных отцов симпатичных девчонок, с которыми целовался, а однажды он украл овцу и зарезал ее тупым ножом.

— Да тебя этим и не удивишь, — говорил он. — Здесь, в Испании, каждый мужчина Сид или Дон Кихот. Не так, что ли?

Подобные представления о Дон Кихоте характерны для иностранцев. Кто не читал этой книги, считает Дон Кихота благородным мечтателем и не знает, как на самом деле жестока эта сказка, полная грубости, низости и сарказма. История Дон Кихота не превозносит романтических идеалов, она убеждает читателя, что рыцарские времена в Испании ушли в прошлое.

Я не мог всего этого объяснить — не хотелось обидеть Ролана, поэтому я просто сказал:

— Не думаю, что музыканты такие.

Мои слова задели Ролана за живое. Он вскинул скрипку на плечо и выдал серию стремительных, высоких арпеджио.

— Я — герой, — сказал он. — Чего ты ждешь? Чтобы королева посвятила тебя в рыцари?

Я не ответил.

— Когда-нибудь королевской власти не будет вообще, — произнес он. — Мы избавились от своей, скоро и вы освободитесь. Но Дон Кихоты будут всегда. Ты не на то делаешь ставку.

Я как-то невнятно согласился с ним, что, впрочем, не слишком-то его убедило.

— И ты хочешь быть героем, — не унимался он, — хоть и нацепил на лицо бледную маску humilité[10] — я же вижу.

Я невольно рассмеялся. Это еще больше раззадорило Ролана.

— Нет? Хорошо, тогда почему ты не играешь в оркестре или хотя бы с квартетом? Да каждый музыкант города играет в каком-то ансамбле. Повсюду объявления зазывают музыкантов в оркестр Дворца каталонской музыки. — Это был новый концертный зал, построенный специально для рабочих и либерально настроенных предпринимателей, который однажды составит конкуренцию буржуазному Лисео.

— Не видел я этих объявлений.

— Солист — один на сотню, — продолжал Ролан, — ты уже дважды попробовал, сейчас вот третий.

Его доводы убеждали меня.

— Прикидываешься робким, но ты солист, ведущий исполнитель. — Он громко рассмеялся, излучая такое довольство своими бычьими глазами. — Ты не Фелю Деларго. Ты Фелю дель Арко.

Он развернулся лицом к Рамблас с его неприметными в этот час прохожими и закричал изо всей мочи:

— El Rey del Arco — Король смычка!

Миновала пора лютых штормовых ветров, но погода по-прежнему оставалась студеной; и мой товарищ все это время не сидел без дела. Право стоять на Рамблас Ролану давало негласное разрешение местного музыкального сообщества, которое таким образом регулировало самодеятельность уличных артистов. Рассказывая об этом, Ролан сыпал аббревиатурами названий различных организаций, звучавшими так же непонятно и сложно, как и названия политических группировок, о которых Альберто часто говорил в кафе со своими приятелями. В экстремистском мире Альберто сосуществовали анархисты, радикалисты и синдикалисты. В мире Ролана, а теперь и моем — «Полк западного ветра», «Юные певцы Богородицы», «Музыканты профсоюза механиков». Каждая группа имела собственные правила.

— Как сама Барселона: все в ней сбивает с толку. И даже не пытайся понять, — смеялся Ролан.

По словам Ролана, уличные музыканты-струнники придерживались определенных правил в отношении исполнения классической музыки: