— Может, не стоило ему есть на обед креветки? — делано сокрушался Аль-Серрас.

— Он ел креветки? — поразился Крайслер. Лицо у него позеленело.

— Мы пытались его остановить, — виновато бормотал Аль-Серрас. — Но разве за ним уследишь?

Аль-Серрас выступал в своем репертуаре. Я не сразу понял, какую цель преследует эта дурацкая шутка. Догадался лишь тогда, когда Крайслер сорвался и убежал куда-то — как выяснилось, добывать для меня «лекарство». За вечер мне пришлось употребить три банки черешневого компота. С тех пор в рот не беру черешню.

Каждая очередная банка дарила нам около получаса свободы от нашего надзирателя. Мы сидели в номере Авивы. Я смотрел в окно, а они изучали карту, нарисованную на спичечном коробке, и штудировали карманный разговорник.

— Каисхо, — произнес Аль-Серрас.

— Каиско, — повторила Авива.

— Не «к», а «х». Каисхо. Дальше. Сэр модус.

— Сэр модус.

— Нола эсатен да хори эскарас?

— Хусто, мне этого в жизни не запомнить!

— Ты должна уметь называть по-баскски хотя бы самые простые вещи.

— Да мы пробудем с ними всего пару дней! Пока не переберемся на португальское судно. Я могу вообще не разговаривать, — сказала Авива. — Только слушать.

— Хорошо. Но хотя бы одно слово ты должна выучить. Контус!

— Что оно значит?

— Берегись!

Когда Крайслер вернулся с третьей или четвертой банкой компота, Аль-Серрас вдруг сказал ему, что они с Авивой собираются пожениться.

— После концерта? — спросил Крайслер.

— Да, сразу.

— О, так вы сейчас в предвкушении медового месяца?

Авивы зарделась румянцем.

— Не позволите ли вы нам провести ночь в городе? — спросил Аль-Серрас.

Крайслер искренне огорчился:

— Уже слишком поздно. Все закрыто. Лучше завтра. Сразу после концерта. — Он улыбнулся. — После концерта сможете устроить себе романтический ужин вдвоем. Я раздобуду шампанское.

Это как нельзя лучше отвечало их — нашему — замыслу.

Крайслер снова ушел, и мы вернулись к обсуждению плана. Утром отправляемся на станцию, осмотрим доставленный рояль и под присмотром гестаповца проведем репетицию. Затем я объявлю, что моя подагра разыгралась не на шутку и я не могу играть. Аль-Серрас с Авивой внесут в программу изменения. После концерта они зайдут в отель, затем покинут его, якобы направляясь ужинать, а на самом деле — поспешат к дамбе. Когда стемнеет, включатся маяки-близнецы. Это и будет сигнал. Беглецы обогнут дамбу, спустятся вниз по античным ступеням к бухте и сядут в стоящую на якоре рыбачью лодку.

А я? Я с ними не пойду. Они горячо зазывали меня бежать с ними, но я наотрез отказался. Я останусь и подыграю им. Когда Крайслер заметит отсутствие Аль-Серраса и Авивы, я разделю с ним его тревогу и признаюсь, что слышал, как мои друзья собирались на пляж, чтобы поплавать при луне. Чуть позже какой-нибудь жандарм найдет на покрытых морскими водорослями прибрежных камнях брошенную одежду — мужские штаны и рубашку и женское платье. Тел утонувших отыскать не удастся. К полудню Гитлер будет на пути на восток, а Франко — на юг, и каждый местный жандарм с облегчением вздохнет, избавившись от агентов разведки двух стран. То, что утонули два артиста, вряд ли вызовет серьезную тревогу. Я пробуду здесь еще день, поброжу по кафе и ресторанам, пообщаюсь, если потребуется, с второстепенными официальными лицами, а 24 октября сяду в соответствии с билетом на поезд.

А вдруг Крайслер заподозрит неладное и потребует расследования? Ну и пусть себе расследуют. У меня было такое настроение, что меня это не волновало.

Мы с Аль-Серрасом жили в одном номере, Крайслер этажом ниже, по соседству с Авивой. Среди ночи меня разбудил шум. Звон бокалов, хлопанье двери. Я снова заснул, но спал недолго и пробудился оттого, что меня тряс Аль-Серрас.

— Она передумала, — прошептал он.

Чертыхнувшись про себя, я сел и включил бра.

— Выключи сейчас же!

— Если она расхотела выходить за тебя, то я не удивлен.

Он присел на край кровати, и пружины жалобно пискнули.

— Или это ты расхотел на ней жениться?

— Ничего я не расхотел. Кто-то же должен это сделать.

— Должен?

— Фелю, ты давно мог сделать ей предложение. И она бы его приняла. Но тебе не нужна нормальная жизнь. Даже если это спасет ее от гибели.

Я уставился в темноту: меня душил гнев. Я знал, что уже потерял Авиву. Как он смел дразнить меня жалкой искрой надежды?

— Она у себя в номере. В ужасном состоянии. Боюсь, она все испортит. И погубит нас всех.

— Она сильнее, чем ты думаешь.

— Она прогнала меня. Мне нужна твоя помощь.

— Ты говорил, что эта поездка будет последним одолжением, о котором ты меня просишь. Я рискую больше, чем вы оба вместе взятые.

— Но Авива… Гестапо…

— А как насчет Франко? — Я возвысил голос. — Не сомневаюсь, что он будет счастлив добавить меня к числу своих трофеев.

— Ишь ты, оказывается, и у тебя есть нервы, — хмыкнул он. — Она знает, что я немножко… фантазер.

— Лгун.

— Я склонен принимать желаемое за действительное, — поправил он меня. — Но не ты. Ты — образец нравственности. Тебе она поверит.

— Во что она должна поверить?

— В то, что может начать новую жизнь. Помоги ей расправиться с прошлым.

Наутро я проснулся до рассвета и пошел к Крайслеру. Из-за двери его номера слышались звуки льющейся воды и его голос, высокий и чистый. Он пел во время бритья. Я постучался и, когда он открыл мне, сказал:

— Я сегодня не играю.

— Руки? — Он втащил меня к себе и закрыл дверь.

— Нет, — сказал я.

Он сразу расслабился. Извинился, что не одет, натянул черную форму, застегнул ремень и прикрепил к нему длинный нож в кожаных ножнах.

— Это не подагра, — продолжал я. — Я не играю из принципа.

Его лицо стало мертвенно-бледным.

— Полагаю, я должен вам объяснить. После прихода к власти Франко я покинул страну и отказался играть на виолончели. Согласие на участие в этом концерте было ошибкой. Я не могу выступать для него. И не буду.

Пауза, последовавшая за этим, длилась вечность. Я молча смотрел на Крайслера, его покрасневшую от торопливого бритья шею, остатки мыльной пены возле ушей. Он был на голову выше меня, так что мне приходилось вытягивать шею, чтобы встретиться с его взглядом. На стуле лежала его фуражка с эмблемой в виде черепа.

— Очень важно верить своему лидеру, — наконец произнес он. — Аль-Серрас — оппортунист. Но вы — другое дело. И ваша нелюбовь к каудильо… — Он покачал головой. Затем вдруг задрал подбородок и, к моему изумлению, запел: «Oh believe!»

Я не мог не узнать слова.

Это была финальная часть Второй симфонии Малера. Произведения еврейского композитора, запрещенного на оккупированной Германией территории. Я подхватил:

Потом мы оба замолчали и какое-то время стояли не двигаясь. Сквозь тонкие оконные шторы пробивался первый утренний свет.

Нас вывел из замешательства чудовищный грохот. Пол под ногами дрожал, на стенах качались картины.

Это с востока прибыл конвой: бронированные автомобили, военные грузовики, мотоциклы.

— Усиленная охрана, — понимающе кивнул Крайслер.

Больше он ничего не сказал. Мы присоединились к Аль-Серрасу и Авиве. Завтрак прошел в угрюмом молчании. Ровно в десять нас выпустили из отеля, усадили в черный «мерседес» и повезли на станцию, где Аль-Серрас, осмотрев доставленный накануне из соседнего замка рояль, подтвердил, что инструмент настроен. Все, что мы видели днем раньше, не шло ни в какое сравнение с открывшейся нашим глазам картиной. Город кишел военными. Жителям, кроме тех, кто удостоился приглашения на концерт, приказали сидеть дома, заперев окна и двери.