«Если мы, волки и ререги, бьёмся меж собой, так то наши битвы! Как между братьями. Наши драки стенка на стенку меж абодритами и велетабами порой бывают свирепей, чем с иншими. Но заводят драки, как правило, князья! Многим князьям обычаи франков и саксов нравятся. Таксама готовы людей продавать да своих гнобить! Абодритские князья франкам в рот смотрят, а моравские — и немцев привечают и христианство приняли! Капают вороги, что на закате, нашим князьям на головы! Некоторые князья спят да видят, чтобы христианство посеять у нас. Отцы да матери наши на вече Милогоста, князя бывшего, дерьмом закидали, потому что на закат он поглядывал! Каждое лето приходят с заката немцы-монахи и смущают наш народ. Люди наши их не привечают, а бьют и кончают. Монахи те тёмные и, окромя своих заученных проповедей, ничего не знают и не понимают. Мы-то не лезем в их огороды да дворы с нашей Правдой! А за монахами князья саксов приходят воевать наши земли да города. Нравятся им наши города да огороды» — нет, не с такими глаголами витязи поведали Алесю своё, накипевшее, но пергамент стал бы из розового красным от тех матерных глаголов, что, перебивая друг друга, высказывали витязи.

Так что не прав ты был, Алесь, повторив за поэтом, который 'наше всё', фразу о гордом внуке славян. Ну, в поэзии вольности допустимы! Мы — гордые внуки русов и русичей! Тех самых, которых немцы и прочая чудь вендами прозывает!

Обдумывая горести русичей, горячо и в крепких фразах прозвучавших из уст витязей, вспомнил бывший студент высказывание, что нашёл в какой-то статье. Чёрным по белому было напечатано такое мнение: «Русских невозможно победить. Мы убедились в этом за сотни лет. Но русским можно привить лживые ценности, и тогда они победят сами себя!»

«И кто же это сказал? Нет, Алесь, то было сказано ни Бжезинским, ни Маргарет Тэтчер, то было сказано ещё в XIX веке никем иным как Отто фон Бисмарком, канцлером Германии» — этак порывшись в памяти, вспомнил бывший студент автора высказывания.

«Почему идеологам с запада иль, как ныне говорят, с заката позволительно вешать нам лапшу на уши в формах идеологии иль религии? Почему, в самом деле, и алтарь, и попа, да всё и всякого в церквях именуем на вражеской латыни? Неужто Пётр Великий всё это ввёл, учредив с латинским уклоном учебное заведение? Да, он на закат смотрел с открытым ртом. А как ещё может смотреть на закат самый русский самодур из всех русских самодуров, кому всякие лефорты на мозги капают? Неужто эти слова ввёл в обиход архитектор Фиорованти, построивший храмы в Кремле? А н-нет, все эти слова вошли в русский язык до него! А с каким усердием сжигали старые книги! Всему миру известно, а не только саксам-хроникёрам о том, что мои волки-велетабы имеют письменность. Кто сжёг их книги? Кто возвеличил Кирилла и Мефодия, якобы давших письменность? Кто приложил усилия, чтобы предать забвению прародину в памяти русских» — все эти мысли пронеслись и привели Алеся, мягко говоря, в 'волнительное' состояние, и он сказал вслух:

— Ну, Еуропа, подожди! Почему вам можно, а нам нельзя? Поставлю здесь экономику на лад, а Еуропу — на уши!

Вот на этой мысли и прервал его мечтания Олег Дукович, возвестивший:

— Любшу прошли. К Ладоге подходим!

Не шесть стругов, а десятки лодок, стругов, ладей и драккаров ожидали флот Олега Дуковича на реке. Нос к носу стояли они на реке в первом ряду, а за ними на носу чёрного драккара в полный рост стоял норман Хельги, блистая бронёй под светлым солнцем. Красно-червлёные ладьи Олега Дуковича после команды «Одерживай!» встали к ним бортами, перегородив реку. Пушкари ждали команды, желая себе чести, а Олегу Дуковичу славы.

Не три чёрных ворона, а три драккара, просмолённых до черноты, вышли из первого ряда и устремились к своим целям. Хельги не сомневался, что трём ватагам варягов вполне по силам справиться с гостями. Он стоял, скрестив руки, вроде бы выражая этим, что не желает брать в руки меч, и даже издали — по его спокойной позе — было заметно его пренебрежение к хвастуну с острова Руяна.

Драккары уже пересекли черту, мысленно проведённую капитаном «Мары». Пушкари услышали его команду, усиленную рупором:

— По варягам шесть снарядов беглым! Огонь!

Пушки извергли картечь — и в воздух полетели оторванные руки, головы и куски досок драккаров.

После произведённого огня и грома ладьи Олега Дуковича окутались дымом. И наступила тишина, в которой люди, увидевшие божественную мощь огня Перуна, пытались осмыслить то, что они только что узрели.

Хельги осознал первым, что битва проиграна. Что-то крикнул варягам — и два его драккара развернулись и пошли вверх по реке.

Дукович схватил рупор и крикнул:

— Стой, Хельги! С тобой пришёл биться! Смотрите, люди, уходит норман Хельги! Братья, не с вами пришёл воевать, а токмо с Хельги. А вам я привёз невиданное оружие. С ним хазаров побъём. Добычу в Ладогу привезёте. Отныне не будет ни полюдья, ни поборов. Мои воины меня вождём-императором избрали. Они мне не несут дань. Я им даю и награждаю. Хотите-ли вы такой же наряд и порядок? Хотите ли вы золота, паволок и зерна привезти? Скажите мне одно слово: да или нет?

Воины и стражи, ремесленники и иные горожане, новики из кривичей и словен, услышав такие слова, выкрикнули как один: «Да!»

— Звоните в вечевой колокол! Всем на вече идти! — призвал Дукович.

Олег Дукович, приказав капитану «Мары» поставить ладьи в линию напротив города и перемахнув через высокий борт «Мары», перешёл на подошедший «Волынец». Его гребцы, одетые более или менее единообразно в свейские одёжи и обмотки стараниями хозяйственного Кока, дружно налегли на вёсла. Прежде чем идти к причалу Ладоги, взяли на борт «Волынца» Ярослава, главного финансиста Северной Руси.

Отдали якорь, и «Мара» с зачехлёнными пушками встала против причала, к которому приткнулся «Волынец». Алесь засмотрелся на град Ладогу.

Город с деревянными стенами, с воротами напротив парадного причала, вряд ли имел заметные отличия от русских городов, что на закате. Хотя нет! Капитан «Мары» увидел уже уложенные каменщиками первые ряды будущей стены из белого камня.

Вездесущие мальчишки, собравшиеся у «Волынца», непременно хотели потрогать руками пушку, но строгая троица витязей позволяла им только смотреть на золотого козла и пушку.

— Пошто так тихо на вече? — спросил капитан «Мары» у троицы витязей.

— Так договорные граматы пишут. Сынок кузнеца сказывает: его отец два золотых получил на два года.

Из-за городской стены донеслись крики ликования. Кто-то весело крикнул:

— Его Величеству Олегу Дуковичу слава!

— Веселится и ликует весь народ, — заметил капитан «Мары».

— Это точно. Где ж такое видано, чтобы золото народу раздавали?!

Веселье в Ладоге длилось до позднего вечера. Дуковича с Ярославом, сомлевших от медовухи, горожане принесли-дотащили до «Волынца», и избранный народом новый правитель Руси погрузился в сон, не успев упасть на ложе из медвежьих шкур на «Волынце».

Не задержал ладьи Олега Дуковича «Господин Великий Новгород», закавыченный потому, что ни малое городище, ни селище с тремя концами не являли собой какое-либо величие. Хельги и Ингор, сын Рюрика, увели не только варягов, но и всех обитателей от мала до велика из Новгорода. В городище нашли только одно семейство и Рюрика.

Бедный Рюрик! Увидев витязей, он уразумел, что они заметно отличались от привычных его старческим глазам урманов-норманов и готов, и слабым голосом крикнул: «Люди! Ефанда!» Былую значимость Рюрика можно было лишь углядеть в небрежно брошенных одеяниях, простынях из ромейского шёлка и прочих признаках княжеского достоинства.

— Не взял Хельги Рюрика Годолюбовича! Бросил нам как кость! Так я, Дукович, со стариками не воюю! — Олег, обернувшись к чете пожилых слуг, суровым голосом спросил у них: — Вы пошто не смотрите за князем? Пошто он не мыт? Пошто ни воды, ни еды нетути? Иль Хельги все запасы выгреб?