— Ни, это не дело, — встрял Володя Захарченко. — Надо горилки выпить, а то — шо це за Новый рик? Я не согласен с Сафаром, тем более, что он мусульманин. У них, нехристей, другой новый рик… Короче, надо выпить!

Два пацана-стажера молчали. Да и что с них, студентов, взять? В Египте без года неделя, по-арабски почти ни бум-бум…

— Подвожу итог дискуссии, — решительно сказал Полещук. — Кто готов нарушить правила поведения советских граждан за рубежами нашей великой Родины, в смысле отмечания наступающего 1970-го года путем употребления алкогольных напитков, прошу сдавать мне деньги!

Деньги сдали все. Даже засыпающий Хушвахтов.

— Ребята, кто может договориться с водителем? — спросил Полещук. — Разбудите его, если уже спит. Только не шуметь. В Суэц поеду я.

Водитель еще не спал. Разговор с ним был коротким, а фунтовая купюра — достаточной платой за поездку. Никаких сомнений солдат не чувствовал — ведь едет русский хабир, значит — надо.

— Сашка, ты куда? — возник из темноты подполковник Субботин с сигаретой в уголке рта. — Догадываюсь, не ври. В госпиталь, наверное. Слушай, Санек, захвати и на нашу долю граммульку, а? Совсем тяжко встречать Новый Год на сухую, мужики совсем заскучали…

— Госпиталь перебазировали, товарищ подполковник, — ответил Полещук, думая, что становится, похоже, единственным поставщиком алкоголя для хабирского коллектива. — Поищу в другом месте. И на вашу долю…

Другим местом был только разбитый израильской авиацией Суэц, где еще теплилась какая-то жизнь, и где Полещук знал пару-тройку точек, вернее полуразрушенных домов, в которых можно найти то, без чего советский человек не мыслит встретить Новый Год.

Через двадцать минут въехали в Суэц. Газик остановила военная полиция.

— Хабир русий? — спросил для проформы полицейский и, не утруждая себя проверкой документов Полещука, махнул рукой: «Проезжай!»

В кромешной темноте, объезжая воронки и горы ломаных кирпичей, Полещук с трудом отыскал знакомое здание, где когда-то разживались спиртным. Но там было все заколочено, а на крики никто не отозвался. Поехали в другое место. И тоже безрезультатно: развалины, мрак и тишина… И лишь из третьего дома, почти целого, на зов Полещука вышел заспанный мужик в галабийе.

— Лязим кохоль? — переспросил он. — Пошли, поищем.

Искали при свете ручного фонарика долго. Наконец, мужик что-то отыскал. Это были две бутылки непонятно чего с полуистлевшими наклейками.

— Кохоль! — сказал египтянин и протянул Полещуку бутылки.

— Этого мало, ахи, — беря непонятные бутылки, произнес Полещук. — Ищи еще!

Мужик опять полез в темноту бывшего магазина. И надолго пропал… Завыли сирены воздушной тревоги (и откуда они взялись в полуживом Суэце?), темное небо осветилось прожекторами, звонко затрещали зенитные пулеметы, выплевывая в невидимые цели трассирующие пули, загремели взрывы…

Полещук с бутылками метнулся к машине. Движок газика уже работал.

— Ялла бина! — крикнул он водителю. — Давай, быстро домой!

На скорости выбрались из Суэца. Успели вовремя: сзади вовсю полыхал огонь, оглушительно взрывались бомбы и ракеты, громыхали пушки зенитной артиллерии, надрывно ревели двигатели уходивших на форсаже самолетов… Полещук посмотрел на часы: до Нового Года оставалось сорок минут. «Похоже, евреи не собираются отмечать новогодний праздник, — подумал он. — Или у них другой Новый год, иудейский?» Полещук прижал к себе драгоценные бутылки с неизвестным содержимым и громко закричал:

— Бисура, я вахш! Куллю ам ва инта бихейр![82]

В Агруде Полещука с нетерпением ждали. Немудреный стол, чем Бог послал, накрыли хабиры. Они же, советники, взяв Полещука под «белы рученьки», потащили к себе. При свете разглядели бутылки: судя по этикетке на английском языке, это было бренди, остальное прочитать не удалось, так как бумажные наклейки пришли в негодность. Но это действительно было бренди, причем, настоящее и очень выдержанное (еще бы — даже бумага сгнила!), что подтвердил, решительно глотнув четверть стакана, бригадный «камикадзе» Субботин. Пригласили и переводчиков. Хотя и досталось каждому по чуть-чуть, Новый Год удался.

Распив бутылки, перешли к музыкальной программе и проникновенно затянули «Темную ночь». Тем более, что новогодняя египетская ночь была действительно темной, только «пули не свистели по степи», а доносился приглушенный расстоянием шум бомбежки в Суэце.

— Мужики, может, споете про танкиста? — вспомнил Полещук песню, поразившую его в Роде хватающими за душу словами.

«Нас извлекут из-под обломков, поднимут на руки каркас, — тихо, чтобы не разбудить Чапая, запели советские военные советники невесть откуда известную им песню, — и залпы ба-а-ашенных орудий в последний путь проводят нас…»

Полещук пел вместе со всеми, думая, что песня совсем непраздничная, а перед глазами стоял голубоглазый израильтянин в пустынном камуфляже, который совсем недавно должен был его, русского, непременно убить. Но, почему-то не убил…

Подполковник Сафват пошевелил забинтованной рукой и застонал от резкой боли. Он откинулся на подушку и подождал, чтобы боль утихла. Белый потолок госпитальной палаты опускался все ниже и ниже, прямо на него, и прижимал, прижимал к койке… Сафват покрылся испариной и, еле сдержал стон, но уже не столько от боли, сколько от вновь каленым железом засверлившей голову тягостной мысли: его батальон почти полностью погиб…

«Какая сволочь предала? Ведь вся операция изначально была абсолютно секретной! — размышлял командир батальона. — Даже я до последнего момента не знал времени начала переправы через канал… Как все бездарно… Тренировки до седьмого пота, досконально изученный район высадки… Жаль парней, единицы спаслись… Отыщу предателя — застрелю собственноручно, будь он хоть из генштаба! Кус умму!»

Сафват вспомнил, как на воде их лодки осветили прожекторами и в упор начали прицельно расстреливать из танков. Спаслись немногие, евреи отлично подготовились, и знали практически все: время высадки, место, силы египтян… Утечка секретной информации, без сомнения, пошла из оперативного управления генштаба, только там знали все. «Аль-гидар ляху азан!»[83] — пришла ему на ум пословица. Подполковник посмотрел на свою забинтованную левую руку и подумал, что ему еще раз повезло: касательное осколочное ранение, кость не задета, долго держать здесь не будут, крови, правда, много потерял, пока вытащили на берег. И контузило сильно — до сих пор голова как чужая… Он закрыл глаза. В памяти опять возникла ужасная картина ночной расправы с переправлявшимся на тот берег батальоном. Его батальоном…

В это самое время, когда раненый комбат Сафват страдал от раны и переживаний в палате военного госпиталя Маади, Полещук был в Каире. Наконец-то разрешили отпуска, и грязные, изъеденные клопами, несколько недель не мывшиеся советники и переводчики, вовсю наслаждались благами цивилизации. Приведя себя в порядок, Полещук решил на этот раз повременить с традиционной переводческой пьянкой, и рискнул позвонить с телефона-автомата в отель аэропорта.

— Рейсовый самолет из Афин? — переспросил на сносном английском мужской голос. — Да, мистер, прибыл. Вчера. Экипаж? Мисс Тэта Эстатопуло? Здесь, мистер. Соединяю с 203 номером.

— Hello! — раздался в трубке мелодичный голосок Тэты. И Полещук на мгновение растерялся. — Who is it? Speak, please![84]