– Вам повторить вопрос?

– Зачем же повторять? – пробормотал Хеджи. – Я не глухой. Ну, в общем, я не в его вкусе был. А он мужик крутой, я говорил вам. С колом женихов от дочурки готов был отгонять.

– А вы жених?

– Ну, не то чтобы жених…

– Так что ему в вас не понравилось?

– Откуда мне знать? Может, серьга в ухе. Может, хвост, – Хеджи тронул рукой перехваченные резинкой волосы. – Ну, то, что я ди-джей…

– Это-то ему чем мешало? – вроде бы искренне удивился Маркелов.

– В том-то и дело!

– В общем, у вас была взаимная нелюбовь.

– Э-э, вот этого только не надо! – всполошился Хеджи.

– Почему?

– Взаимная нелюбовь… На почве взаимной неприязни… Знаю я эти штучки!

– Ну что вы! – попенял ему Маркелов. – Никто из вас виноватого делать не собирается.

Потер подбородок, раздумывая.

– Давно вы его видели в последний раз?

– Вчера.

– Где?

– Здесь. В этом самом кабинете.

– О чем говорили?

– Ни о чем.

– Так не бывает, – усомнился Маркелов.

– Он спросил у меня, где я живу. В смысле – с родителями или без. Я сказал, что живу один. Он попросил, чтобы я забрал Полину к себе.

– Почему?

– Не знаю.

– Неужели вы даже не поинтересовались?

– А зачем?

– И вы даже не догадывались ни о чем?

– О чем я должен был догадываться?

– Вы ведь знаете, что его сегодня убили?

– Знаю. Но вчера я не заметил ничего подозрительного. Правда, он денег дал.

– А это подозрительно?

– А что – каждый день вам в руки суют двести баксов?

– Он дал вам двести долларов?

– Да.

– Как объяснил?

– Посоветовал сводить Полину в ресторан.

– Ну и как? Сводили?

– Вчера уже было поздно. А сегодня деньги – фью-ю-ють!

– То есть?

– Я машину ударил. На Калужской. Сто пятьдесят пришлось отдать. На полтинник в ресторан не разгуляешься. Так что все отменяется.

– А если на свои сводить?

– Их еще надо заработать, – сказал Хеджи. – Что, как вы понимаете, не так-то просто.

– Звонарев вас, следовательно, недолюбливал, – вернулся к интересующей его теме Маркелов. – Так?

– Вы несколько преувеличиваете.

– А вы бы как охарактеризовали ваши отношения?

– Вооруженный нейтралитет.

– Ну, допустим. И все-таки, когда запахло жареным, Звонарев обратился именно к вам.

– Обратился – с чем?

– Попросил приютить его дочь.

– И что же?

– Значит, при всей его к вам нелюбви он не видел альтернативы. У нее нет большего друга, чем вы. Значит, у вас со Звонаревой все серьезно?

– Серьезно – это как? – осведомился Хеджи, склонив голову набок.

Он уже начал заводиться.

– Серьезно – это значит, что вы что-то планировали на перспективу.

– Угу, – подтвердил Хеджи. – Семья, дети. Ну, все как положено. Мы даже хотели вместе провести лето.

Он говорил с иронией, но Маркелова это не проняло, тот даже проявил интерес:

– Где?

– На островах.

– На каких?

– Еще не решили. Может быть, Сейшельские. Уехали бы месяца на три.

– Есть такая возможность?

– Будущий тесть платит за все, – буркнул Хеджи.

– Это он сам вам сказал?

– Это Полина сказала.

– Она сказала, что есть возможность уехать на три месяца за границу и что все это оплатит ее отец? – заинтересовался Маркеров.

– Приблизительно так.

– Мне не надо «приблизительно», – сказал Маркелов.

– Я спросил у нее, не наследство ли она получила. А она ответила, что у нее есть отец и это лучше всякого наследства.

– Ага, – кивнул Маркелов. – Вот теперь понятно.

«Наследство» – это хорошее было слово. Слово-ключ. Слово-разгадка. От него уже можно было отталкиваться и идти в нужном направлении.

На похоронах Звонарева было совсем мало людей. Полина, Хеджи, несколько звонаревских соседей, два или три человека из тех, кто вел со Звонаревым совместный бизнес, и еще люди из его фирмы, простая шоферня, из руководства не пришел никто.

Звонарев с восстановленным после выстрела лицом лежал в гробу прилизанный и картинно красивый, каким он никогда не был при жизни, и эта непохожесть на самого себя еще больше ужасала Полину, которая и без того была очень плоха. Она опиралась на руку Хеджи и в своих черных одеяниях, с бледным неподвижным лицом, более похожим на маску, походила на саму Смерть, пришедшую к гробу полюбоваться на дело рук своих.

Речей не говорили, потому что никто ничего не организовывал и инициативы никто не проявлял. Торопливо пронесли гроб от въездных ворот к свежевыдолбленной в промерзшей за зиму земле могиле, постояли недолго безмолвно, тут вдруг с неба посыпалась белесая крупа, последний привет от ушедшей зимы, и кладбищенские работники поспешно, ни у кого не спрося, заколотили крышку гроба. А перед тем все видели, и Полина тоже, как белесая крупа падала на лицо мертвого Звонарева и не таяла, это было ужасно.

Комья мерзлой земли гулко стучали о крышку гроба. Полина недвижно стояла над могилой и не тронулась с места даже тогда, когда все было кончено. Присутствующие, видя это, еще потоптались немного в нерешительности, потом стали расходиться, в неловкости пряча глаза. Кто-то подошел к Полине со словами соболезнования. Она ничего не слышала. Очнулась, только когда Хеджи ее затормошил. Полина повела взглядом вокруг, обнаружила частокол могильных памятников, редкие удаляющиеся прочь силуэты и черные стволы деревьев. Только теперь она осознала, что осталась совсем одна в этом холодном и некрасивом мире. Лицо ее перекосилось, вот только слез уже не было, выплакала все. Вцепилась в рукав куртки Хеджи и не сказала, а проплакала:

– Только не бросай меня, Венька! Умоляю, не бросай меня одну!

Фамилия у преподавателя была Лопотухин, но за глаза все звали его Лопоухин, опуская букву «т», потому как он действительно был лопоух, уши торчали, придавая их обладателю несколько комичный вид. Лопотухин-Лопоухин знал про этот свой недостаток и, кажется, оттого был зол на весь белый свет. По крайней мере, собственную неуверенность в справедливости мироустройства он скрывал за надменным видом и демонстративной нелюбовью к своим студентам. Не то чтобы он так уж зверствовал на экзаменах, награждая всех незаслуженными двойками, нет, он просто всячески демонстрировал свое превосходство, как бы давая понять, что вот он, лопоухий, выбился в люди, а его подопечным еще предстоит доказать собственную пригодность к этой нелегкой жизни, и каждый раз, когда он это доказывал, выглядело это очень некрасиво. Особенно некрасиво, если он что-то подобное доказывал девушкам.

Полина появилась в университете после некоторого перерыва. Ни малейшего желания приходить сюда у нее не было, но и дома оставаться невозможно, вот Хеджи ее и привез.

На нее смотрели с сочувствием, которое ранило не меньше, чем недавние события, и Полина чувствовала, что между нею и ее однокурсниками будто возникла какая-то преграда, а разрушить эту преграду у нее не было ни сил, ни желания.

До близкой уже сессии оставалось всего ничего, но к сессии ее могли допустить только после сдачи зачетов, а до зачетов еще необходимо было написать два реферата, и эта цепочка последовательных действий сейчас казалась Полине неосуществимой. То, что она не напишет эти рефераты, она знала, и это ее нисколько не трогало; бывают моменты в жизни, когда ничто не представляется важным, даже собственная смерть, что уж говорить о каких-то там рефератах-зачетах, и Полина не думала ни о чем таком.

Один реферат она «задолжала» Лопотухину. Задолжала и задолжала, сама она сейчас совершенно о том не беспокоилась, но Лопотухин проявил инициативу и после своей лекции подозвал Полину, усадил рядом с собой и спросил голосом негромким и участливым:

– Как ваш реферат, Полина?

Он всегда обращался к студентам исключительно по фамилии, держа дистанцию, и то, что сейчас он сказал «Полина», демонстрировало его сочувствие и понимание непросто сложившейся ситуации. Полина сидела рядом с ним, вся в черном, спина прямая, на лице аристократическая бледность, и еще печальная бездонность во взгляде – она была красива той особенной красотой, которая присуща только людям исстрадавшимся.