— Человек за бортом!

Нос «Кастора» неумолимо надвигался. Мои попытки отвернуть были тщетны: яхта поворачивалась с трудом. И вдруг в момент все вокруг смолкло. Я видел лица людей на своей яхте, их расширившиеся глаза. Они поняли, что сейчас произойдет…

Острый пурпурный нос яхты с усами белой пены по бокам врезался в скат приподнятой кормы «Поллукса». Звон и грохот. Палуба подо мной резко накренилась, отбросив меня к матросу, который стоял на парусах. «Кастор» глубоко врезался в нашу корму, и яхты сцепились. Раздался громкий скрежет металла о металл. На секунду я подумал: только бы не руль, не жизненно важная точка.

И тут я увидел, как снасть, которая шла от кормы к середине мачты и находилась под натяжением в четыре тонны, лопнула и с нее сорвался тяжелый блок. Я еще успел крикнуть:

— Берегись!

Блок сильно ударил меня по руке. Мачта, распрямившись, как удочка с приманкой, забросила этот блок в голубое небо. Казалось, все происходит очень медленно. Мачта наклонилась вперед. Тросы напряглись. Кто-то закричал, чтобы мы спустили паруса и ослабили шпоты с мачты. Я еще не сообразил, что кричал я сам. Но было слишком поздно.

С ужасным грохотом накренилась и рухнула верхняя часть мачты, длиной в пятьдесят футов. Паруса раздирались с неестественным треском. Корпус яхты отяжелел и стал неповоротливым… Именно в эту секунду вопли замерли — в центре шторма всегда бывает такая мертвая точка, — потом какофония звуков вспыхнула с новой силой. Но мне было уже все равно: ужас происходящего вытеснила боль, нестерпимая боль в правой руке Меня прямо-таки скрючило от нее, хотелось биться головой о холодный металл палубы, но я видел, как в голубой прозрачной воде, в тридцати футах от меня с наветренной стороны, барахтается Билл и нервно крутит головой, высматривая, нет ли поблизости акул. Здоровой рукой я выхватил из гнезда пробковый спасательный пояс-подкову и на лине[6] бросил ему, не видя, поймал он или нет. Руку так мозжило, что мне хотелось громко кричать, я и заорал в микрофон Джеффри Лэмпсону, который все еще что-то зудел мне сверху:

— Заткнись!

Потом стащил с шеи всю эту сбрую и, неловко размахнувшись, бросил ее за борт, рухнув на мокрую палубу. В трюме плескалась вода, много воды. Машинально я рассматривал путаницу снастей и парусов, которые беспомощно свисали за борт вместе с мачтой. Четверо моих матросов помогли Биллу влезть на борт: наша яхта только чуть-чуть возвышалась над водой. Меня пронзило: мы тонем!

Кое-кто из моей команды уже карабкался на борт «Кастора», который торчал рядом. Под праздничным австралийским солнцем и у наших противников был жалкий вид. Я же как капитан ждал до последнего: во-первых, потому что капитан так и должен поступать, а во-вторых, я не мог двинуться от непереносимой ломоты в руке. Каждое биение пульса буквально сотрясало ее.

— Давайте руку! — закричал мне матрос с высокого борта «Кастора». Но об этом не могло быть и речи.

Тогда они наклонились, схватили меня сзади за рубашку и втащили на борт. Поул Уэлш, сильно загорелый, похожий на кинозвезду, смотрел на меня, наморщив широкий лоб.

— Какого дьявола, — начал он, — вы залезли в мою воду, вы…

Тут его взгляд опустился на мою руку.

— О Боже! — сказал он, и его загорелое лицо стало цвета замазки.

Он хотел утвердить свою невиновность, но моя рука была слишком сильно повреждена, чтобы спорить. Я нежно баюкал ее и смотрел за борт на свою яхту.

Одна из лодок сопровождения подошла, чтобы взять «Поллукс» на буксир, но по белым пузырькам воздуха, выходившим из задней части кормы, я понял, что уже слишком поздно.

— Тебе не следовало так поступать, — сварливо попенял мне Поул. — Лодки сопровождения подобрали бы Роджерса.

Он переводил взгляд с «Поллукса» на мою руку, и казалось, что его сейчас вывернет. Я не хотел смотреть на свою руку, но Поул меня спровоцировал: она была такая же, как всегда, только под покрытой австралийским загаром превосходной кожей, прямо над кистью, образовался как бы еще один локоть.

— Ух ты! — вырвалось у меня; голова закружилась до дурноты. Так всегда бывает, когда вы грубо сталкиваетесь с бренностью собственного тела.

— Надо доставить тебя домой, — озабоченно сказал Поул. Даже сквозь боль я понял, что он говорит это на публику, а отнюдь не для меня. Такой уж был этот Поул, хороший парень, чуткий к тому, что о нем подумают.

Но никто его не слушал. Все смотрели на «Поллукс», который, выпустив последнюю струйку серебряных пузырьков, как дельфин, скользнул в глубину.

Подул ветер, «Кастор» накренился, а я смотрел на плавающие обломки «Поллукса», на все, что осталось от яхты стоимостью в полмиллиона фунтов, которая тихо опускалась на дно Тасманского моря.

В больнице, чистой и прохладной, было много маленьких пальм и еще больше репортеров, выкрикивающих свои вопросы об затонувшей яхте и агрессивных выходках Мартина Деверо. Я на всякий случай упрямо молчал. Они крутились возле кабинета врача, где я находился в данное время. Доктор захлопнул дверь прямо перед их носом и при ярком свете лампы приступил к своим скверным делам. Он сказал, что мне еще повезло. Что-то сильно ударило по моей лучевой кости и раздробило ее как раз тремя дюймами выше запястья. Суставы уцелели. Я посмотрел на гипс, на торчащие из него пальцы, которые отходили от анестезии, и согласился с ним, вовсе не чувствуя себя везунчиком. Сестра попросила у меня автограф, но я не был левшой и ничего не мог написать ей. Тогда она оставила свой автограф прямо на гипсе, добавила номер телефона и подмигнула. У нее был ярко-красный рот и черные глаза, но все, чего мне хотелось, — это поскорее оказаться дома и завалиться в кровать, ожидая, пока утихнет боль. Кроме того, у меня была Камилла.

Звездные гонки хорошо заботились о своих рулевых, сообразуясь, конечно, со степенью их известности. Они не допускали, чтобы экипажи жили все вместе в одном каком-нибудь большом доме. По порядку, заведенному Хонитоном, делалось все, чтобы отделить командиров от подчиненных. Они сняли для меня целые апартаменты на верхнем этаже большого дома в Рашкаттерс-Бей.

Каждый марш наружной лестницы дома поднимал вас на шесть футов. В гостиной был балкон и большое окно. Стекло приятно холодило лоб. Передо мной открывался вид на тонущие в зелени большие загородные виллы, голубые квадраты плавательных бассейнов и синеватые эвкалипты. Я устал от этих экзотических картин. Хорошо бы увидеть снова такое привычное серое небо и изломанную береговую линию моего родного Маршкота на южном берегу Англии. Там, где шумные пивные пропахли морской солью, мокрыми свитерами и дымом. Генри и Мэри, верно, сейчас разносят в конвертах получку своим людям, ковыляя по пристани и проклиная дождь, который наносит с болот южным ветром и капли которого нудно барабанят по крышам сараев, где стоят лодки, и покрывают рябью маслянистую воду гавани.

Но здесь был Сидней, и мне еще предстояло всерьез расплачиваться за все, что я натворил.

В ванной комнате стоял запах духов Камиллы. Она случайно провела здесь всего одну ночь, но всюду оставила свой след. Ее кремы были с военной точностью расставлены на стеклянной полочке над ванной. Масла — до, во время и после солнечных ванн и еще много других бутылочек, назначения которых я никогда не пойму. Местная анестезия проходила, и рука начала сильно поднывать. Не хотелось принимать обезболивающие средства, которые мне дали в больнице. Я начал рыться в шкафчике в поисках парацетамола. Здесь была всякая всячина — глазные капли, губная помада, витаминные пилюли. Не было только парацетомола.

Я взглянул на себя в зеркало. Большое круглое лицо, голубые глаза, крупный нос. Подбородок сильно выдается вперед, из-за чего многие считают меня агрессивным. Светло-русые волосы давно нуждаются в стрижке.

Сегодня я выглядел совсем неважно. Нос облупился от солнца, лицо было серо-зеленым. На воротнике моей форменной рубахи была реклама шотландского виски. Три звезды. На груди символы строительной компании «Грин Пэррот Хомз».