Тибо схватил с вешалки красный дождевик. Входная пружинная дверь внезапно хлопнула, и посетители повытягивали свои шеи. На улице заработал мощный мотор. Шины взвизгнули на мостовой, и «ламборджини» пулей пронесся мимо витрины.

— Снова поехал туда, — смиренно сказала Фрэнки. — Съешь что-нибудь?

Пошел дождь, слабый теплый дождик. Я потащился обратно на понтон. Ян был на палубе: сматывал тросы. Я приказал оставить это занятие, и мы вернулись в ресторан. Фрэнки строго посмотрела на меня, усадила нас за стол и принесла пару бифштексов и отменное бургундское. Минут двадцать Ян молча ел. Затем откинулся на спинку стула и уставился сосредоточенным взглядом из-под густых бровей на ожерелье из квадратных брильянтов на ближайшей клиентке.

— Где здесь лодочный двор? — спросил я.

— Верфь «Альберт» в порту «Минимес». Владелец Джордж, — объяснил Ян и сделал большой глоток вина.

Я знал Джорджа. И сказал:

— Я-то думал, у Тибо — своя мастерская.

— Она закрылась. Воспользуйся услугами Джорджа. Так что с кингстоном?

— Спросим, — сказал я. У меня возникло ощущение, что Ян сменил тему разговора.

Бар заполнился людьми, частью — англичанами.

— Ла-Рошель, — изрек Ян, — имеет обыкновение быть чудесным городом.

— Не приставай к посетителям, — сказал я. — Учти, я менеджер.

Ян усмехнулся и пробежал пальцами по своей щетине.

— Помогать менеджеру — большая честь.

Он осушил свой стакан и заковылял под дождь.

Я же воззрился на состоятельных клиентов за столиками, заглатывающих моллюсков. Двое-трое знакомых помахали мне рукой. Уже пришвартовались более крупные яхты из Англии, и экипажи их высыпали на набережную в поисках устриц и муската. Ресторан «У Тибо» был тем местом, где известные яхтсмены находили своих устриц.

Я улыбнулся им в ответ. Ни один не присоединился ко мне, что очень меня устраивало.

Итак, я плеснул еще немного вина в свой стакан и стал наблюдать за Фрэнки, которая обеими руками доставала из холодильника бутылки, не переставая удивляться. Хотел бы я знать, почему Тибо не только позабыл о прибытии своей новой яхты, но и, стоило мне ступить на порог, вспомнил вдруг о каком-то крайне важном свидании? Создавалось впечатление, что он не был рад видеть меня. Как не радуются должники встрече со своими кредиторами.

«Вздор! — утверждал во мне тот Ми к Сэвидж, что желал броситься на кровать и три дня проспать беспробудным сном. — Ты ведь доверяешь Тибо. Он один из немногих твоих старых и преданных друзей».

Но во мне сидели еще три Мика Сэвиджа, которые прошли закалку в суровой школе и не были лишены скептицизма. Несмотря на коньяк и усталость, эти трое почуяли что-то недоброе в просоленном бризе Атлантики.

«Болван! — укорил себя я. — Это следствие образа жизни: из-за недостатка сна яды действуют на мозг».

Я потащился в дальнюю часть ресторана. Фрэнки провела меня через дверь с надписью «Частные апартаменты». Лестница заканчивалась коридором, по обе стороны которого располагались спальни, а в дальнем конце — кухня и гостиная. Поначалу, на заре существования ресторана, здесь находилась основная резиденция Тибо, а сейчас создавалось впечатление, что ею почти перестали пользоваться. Фрэнки через порог указала мне на кровать:

— Твоя.

Я плюхнулся на нее.

— Есть проблемы? — спросила Фрэнки.

Я слишком устал, чтобы сохранять маску перед той частью семейства, которую представляла Мэри Эллен.

— Какого сорта?

Фрэнки пристально посмотрела на меня. «Тсс! Тсс! — говорил ее канадский взгляд. — Да когда же он научится вести себя!» И уже вслух добавила:

— Бездельничая на яхтах.

История моей жизни.

Я родился в двадцати ярдах от мрачного берега реки Барроу, в юго-восточном уголке Ирландии. Река эта всегда была запружена лодками. Там плавали и напоминающие каноэ, управляемые одним гребцом двусторонние челноки, чья конструкция не менялась с бронзового века, и ржавые лесовозы, что пыхтят меж илистыми берегами извилистой реки, направляясь в Нью-Росс. Ходили там парусные лодки и «санитары», принадлежавшие моим богатым кузинам, Сэвиджам из замка Друмкарти, что находился в нескольких милях выше по течению от нашего грязно-серого дома в Картхистоуне. И лодки для ловли лосося.

Я был единственным ребенком в семье. В раннем детстве в моей жизни существовало три понятия: мой отец — мрачнолицый человек, с толстым пористым носом над рыжей с проседью бородой, моя мать — бледная женщина с пышными белокурыми в молодости волосами, которые она теперь связывала в пучок на затылке, и спор между ними.

«Спор» был понятием одушевленным. По утрам, лежа в постели, я слышал, как он пробуждался, когда просыпались мои родители. И целый день он сотрясал воздух между ними. Время от времени его подпитывали весточки от дяди Джеймса, который жил в замке. Насытившись, «спор» становился шумным и яростным, а мой отец в результате напивался виски.

Я возненавидел «спор» задолго до того, как узнал, что сие понятие означает. Когда он начинался, я, по обыкновению, глазел в окно: на реку за зарослями крапивы в саду. Непосредственно за садом находился слип, где трое мужчин в болотных сапогах и непромокаемых костюмах, покрытых непросыхающей коркой, каждый день спускали на воду длинную четырехвесельную лодку для ловли лосося; на корме стопкой лежала сеть. Однажды, когда мне было лет пять, из замка пришло письмо.

— Ублюдок! — вскричал отец, прочтя его. — Ублюдок!

— Только не при Майкле, — попросила мать.

— Черт с ним! — заорал отец. — Черт с нами со всеми! Будь ты проклята — сухая дура-англичанка!

Всегда бледное, лицо моей матери приобрело прямо-таки молочный оттенок, а губы почти совсем исчезли. «О нет! — мысленно взмолился я. — Только не снова! Я не вынесу этого».

Окно было открыто: стоял июнь и еще не зарядили дожди. Доносились голоса парней, спускавшихся к реке, к своей лодке. Я соскользнул со стула. Отец уже бушевал. Никто не заметил, как я дотянулся до ручки двери и вышел в затхлую переднюю. «Прочь отсюда! — подсказывал мне разум. — Прочь!»

Я побежал по тропинке вниз, через влажный аромат крапивной зелени. Рыбаки спускали лодку на воду. Джон Тиннели обернулся и посмотрел на меня. Его рост едва достигал пяти футов, и моя голова достигала пряжки его ремня. Сквозь напоминающие летучих мышей уши Джона просвечивало солнце, придавая им неестественно розовый цвет. Я сглотнул слюну пересохшим от волнения горлом и попросил:

— Возьмите меня с собой.

Джон нахмурился:

— А что скажет твоя мамочка?

— Чтобы вы взяли меня с собой, — солгал я и замер, ожидая молнии, что поражает лжецов.

— А почему бы и нет? — согласился Джон.

Кто-то посадил меня на сеть. Весла ударили по воде, и лодка заскользила по атласной, покрытой тиной реке. Грязно-серый дом, полный «споров», уменьшился и казался ничтожным за широким полотном реки. На меня снизошло спокойствие, которого я раньше не знал.

С той минуты я был обречен.

Я познакомился с Мэри Эллен в Карибии, когда мне было семнадцать. Мы работали в Венесуэле. Спустя некоторое время Мэри Эллен понесла (как выражались в Картхистоуне). Мы вернулись из Венесуэлы в Англию на яхте, которую я сам построил, и с Фрэнки в качестве юнги. Стояла ужасная погода. Когда мы пришвартовались в Саутгемптоне, Мэри Эллен оставила на штурманском столике адрес своей подруги-англичанки и отправилась прямо в Лондон.

Я поехал вслед за ней. Мы жили в районе Эрлс-Корт, в квартире, которая пахла ароматами чужих кастрюль, если окна были закрыты, и бензиновыми парами с Уорвик-роуд, когда мы открывали их. Мэри Эллен работала у страхового брокера, я торговал вином в фирме Хэррода, а Фрэнки слонялась по маленькой провонявшей квартирке толстушки Джен, присматривавшей за детьми.

К исходу третьего месяца у меня начали выпадать волосы и я стал ввязываться в драки в пивных. Мэри Эллен предложила мне передохнуть. Я отправился в Пултни, с помощью друзей заново переоснастил свою яхту и принял участие в одиночном кругосветном плавании. Семья приехала проводить меня. Фрэнки еще не понимала, что значит «проводить», но я-то понимал, и Мэри Эллен тоже.