— Тибо? — переспросила она. Равнодушие было искренним. — С чего бы ему убивать Тибо?

И тут Бьянка захохотала. Да так, что слезы брызнули из ее глаз. Она обняла меня за шею.

— Тибо? — повторила она. — Какой ты серьезный, бедняга. Тибо сам может позаботиться о себе.

Бьянка прижалась своим лбом к моему. Я ощутил запах ее духов и погрузился в него, полагаясь на судьбу. Бьянка поцеловала меня.

У нее были длинные черные ресницы, слегка касающиеся щек. Они напоминали мне пушок семян чертополоха.

Они напоминали мне ловушки.

Бьянка открыла глаза и посмотрела на меня с легкой улыбкой. Один внутренний голос подсказывал мне: «Она красива и хочет продолжения». Другой — отрезвлял: "Дурачок ты, Сэвидж. Лучше поинтересуйся, зачем она вытащила из папки документы, касающиеся «Поиссон де Аврил».

Победил первый. Бьянка вновь поцеловала меня. На этот раз поцелуй был взаимным.

Кто-то подошел к бару и, намеренно грохнув, опустил на стойку поднос со стаканами, а затем прокашлялся. Я открыл глаза.

Рядом, скрестив руки, стояла Фрэнки. Ее скулы покрылись красными пятнами гнева.

— Простите, что помешала, — съязвила она.

Я почувствовал, что покраснел.

— Мы как раз заканчивали, — заверила Бьянка. Она пожала мою руку и отправилась наверх.

— Боже мой! — воскликнула Фрэнки и, хлопнув дверью, вышла в кухню.

Посетители все прибывали. Это был необычный вечер: накануне гонки. Я достал вино и приготовил еще несколько напитков. Я работал «на автопилоте» весь вечер. В конце его, когда официанты, обслужив клиентов, попивали кофе у стойки бара, я сел к фортепьяно.

Опустившись на табурет, я поднял крышку, коснулся клавиш закостенелыми пальцами и заиграл. Было время, когда я слыл неплохим исполнителем джаза. Но давно не практиковался, да и как-никак для сегодняшнего вечера джаз не подходил. Я был в смущении, а такому состоянию более созвучен блюз.

Я заиграл «Фрэнки и Джонни», медленный вариант, чересчур широко расставленными пальцами левой руки, которая, впрочем, и теперь была почти так же проворна, как прежде. Я давно не упражнялся, но сейчас все шло совсем неплохо, как это обычно бывает, когда вам что-то угрожает, вы обеспокоены и выискиваете правильный путь в ситуации, спутанной как спагетти. Играя, я думал о Фрэнки.

Точнее говоря, я вспоминал кабачок «Джино» в Каракасе спустя две недели после рождения Фрэнки. Я много играл там на фортепьяно, потому что венесуэльским «орангутангам», поглощающим свое виски вместе с древними шлюхами, время от времени нравился блюз в исполнении парнишки-иностранца. Я был славным малым восемнадцати лет от роду и уже с ребенком на руках. Мэри Эллен сидела за столиком у сцены, а я привычно наигрывал быстрый вариант «Фрэнки и Джонни». Мэри Эллен держала на руках завернутую в шаль Фрэнки, слышались возгласы проституток, свет был приглушен и от свечи вокруг головы Мэри Эллен сиял нимб «мадонны с младенцем». А когда я подошел к припеву, который Мэри Эллен обычно подхватывала, она не могла подняться из-за ребенка на руках. И потому я пел один.

Я испытывал чувство полного одиночества. «Фрея» была продана. Неподалеку, на берегу, лежала яхта, которую я построил своими собственными руками, чтобы мы могли вернуться в Англию. Она блестела лаком, снабженная парусами и готовая к отплытию. Но я понимал, что мы в беде.

Сказала Фрэнки Джонни:

Родной не уходи!

Тебя погубит холод,

Бураны и дожди!

Но то любовь уходит…

Мэри Эллен подняла глаза и перехватила мой взгляд. Она долго и печально смотрела на меня. Затем вновь опустила глаза на ребенка. По ее щекам струились слезы.

Мы уже окрестили дочь как Анну Максвелл. Но после того вечера называли ее Фрэнки. С ней, гукающей на капитанской койке, мы и поплыли в Англию.

Всему следовало бы идти по-прежнему, за исключением погоды, разумеется. Но каждый из нас существовал сам по себе внизу, в чистом хаосе каюты, с Фрэнки. Мы выстаивали свои вахты, едва видясь друг с другом. Связующим звеном была Фрэнки.

Я знал, что навсегда полонен морем так же, как понимал, что Мэри Эллен становится все дальше от него: она боится за Фрэнки.

Когда мы миновали Бишоп-Рок, Мэри Эллен впервые за три недели улыбнулась и подняла Фрэнки, чтобы показать ей смотрителей маяка на его балконе. К тому времени, как на горизонте появился остров Уайт, она уже упаковала свою одежду и вещи Фрэнки. А когда мы пришвартовались рядом с набережной Шенрок, Мэри Эллен обвила мою шею обеими руками и крепко поцеловала.

— Я люблю тебя, — сказала она, — но больше так не могу.

Затем подхватила Фрэнки, накинула на плечо сумку, поднялась по гранитным ступенькам и исчезла в толпе.

Пошел заключительный куплет. Я вдруг осознал, что выкрикиваю слова, обеими руками беря мрачные аккорды. Мне хотелось выпить. Я закончил на высокой ноте и встал. Некоторые из посетителей ресторана ободряюще захлопали.

Фрэнки смотрела на меня из-за стойки бара. Ее глаза напомнили мне глаза Мэри Эллен в «Джино» столько лет назад. На щеках блестели слезинки.

— Нельзя ли мне выпить коньяка? — спросил я.

Фрэнки положила свою руку на мою.

— Мне нравится эта музыка, отец, — сказала она.

Мне вдруг расхотелось пить.

— Что происходит? — спросила Фрэнки.

Я смотрел в ее чистые прекрасные глаза и мне хотелось плакать.

— Ничего не происходит, разве что мы завтра поплывем.

Фрэнки поцеловала меня в щеку. Мы поднялись по ступенькам, пожелали друг другу спокойной ночи и отправились в свои постели.

На следующее утро к десяти часам повсюду царила праздничная атмосфера. В ресторане официанты надели матросские шапочки с красными помпонами. След барографа на фортепьяно показывал как всегда высокое давление, за исключением времени накануне вечером, когда я потревожил прибор басовыми аккордами.

Старый порт выглядел так, как если бы карнавал поместился на его пенистых водах. У понтона стояло с полдюжины гоночных яхт, их боевые флаги обвисли в безветрии. Вдоль набережных выстроились туристы, фотографируя дочерна загоревших мужчин в форменных рубашках своего экипажа в специальной палубной обуви, спускающихся на понтоны.

Ветра, конечно же, не было. Антициклон с Азорских островов развесил над Бискайским заливом петлю изобары[23], без каких-либо шансов на ее перемещение.

— Чудесный денек для купания, — сказала Фрэнки, когда мы направлялись к ярко-красному корпусу «Плаж де Ор». Она была возбуждена в это утро, но решила вежливо вести себя по отношению к своему «старику», потому что он хорошо играет на фортепьяно и взял ее в плавание. Во время побывок у меня в Пултни Фрэнки время от времени появлялась на трапеции пятисотпятки молодого Джеми Эгаттера. В последней регате они выиграли в своем классе, несмотря на серьезную конкуренцию. И как следствие, Фрэнки напугала Мэри Эллен, потребовав ялик в Лондоне. Ей нравились и большие яхты.

Я покосился на фарфорово-голубое небо и сказал:

— Но не слишком подходящий для плавания под парусами.

Я подождал, пока Фрэнки взберется на борт.

На молу я заметил невысокого коренастого человека, дочерна загоревшего, в черных очках, прикрепленных к голове эластичной лентой. У него были пышные моржовые усы, толстая нижняя губа, первоклассно выцветшие голубые шорты-бермуды и комплект экипажа «Блю Эрроу».

— Брюс! — вскричал я.

Он поднял в приветствии свою лапу.

Глядя на него, можно было подумать, что Брюс Мессинг — старый морской волк. И он очень на это рассчитывал. В действительности же Брюс был фотографом и испытывал морскую болезнь, даже когда переступал лужу. Он как нельзя лучше подходил для того, чтобы, согласно желанию Фьюлла, разнести слух, будто Тибо на борту.

— Замри! — сказал Брюс и уставил на меня одну из трех камер, болтающихся вокруг его бычьей шеи. — Тибо на борту?