— Не заходила ли у вас во время разговора речь о необходимости вывести наши войска?

— Нет, не заходила. Такой мысли у меня тогда еще не было.

Как не было и осуждения самого ввода войск. Я был критически настроен в отношении наших действий в ДРА, когда мы начинали подменять афганское руководство во всех существенных вопросах, влезать во все, в любые мелочи, насаждать советский опыт, совершенно неприемлемый для ДРА… Да и некоторые методы ведения войны начинали вызывать протест.

— Доводилось ли вам публично высказывать свое негативное отношение к войне? Писали ли письма «наверх»?

— В восемьдесят четвертом, вернувшись из ДРА, я подготовил отчет для Главпура, в котором проанализировал ситуацию в ДРА, выплеснув на бумагу все, что пережил, о чем передумал. Отчет лег в архив без всякой реакции со стороны высокого начальства. Единственно, со мной побеседовал генерал Смориго: «Да, все это нам известно…» Дескать, ничего нового вы не сообщили. А между тем мы в Афганистане продолжали лить кровь — свою и чужую, совершать ошибки, которых можно было бы избежать.

В Москве я стал начальником кафедры Академии имени Фрунзе. После этого еще раз, в 1987 году, был в Афганистане. Свои впечатления, мысли вкладывал в докладные записки, посылаемые в различные инстанции, в том числе на самый «верх». Большинство «уходило в песок». Правда, на одной записке Э. А. Шеварднадзе наложил резолюцию: «Очень интересные мысли. Побеседовать с Цаголовым». Тогда у меня состоялась почти шестичасовая беседа с Юлием Михайловичем Воронцовым. Мой собеседник прекрасно знал обстановку в Афганистане, мы говорили на одном языке и пришли к согласию по многим позициям. Это был, пожалуй, единственный случай, когда меня выслушали и я чувствовал заинтересованность в предмете разговора. Все иные беседы носили сугубо формальный характер.

Однажды позвонил генерал армии В. И. Варенников: «Я тебе подошлю один документ, что хочешь с ним делай, правь, как считаешь нужным, но к десяти утра документ должен быть у меня». Это, дай бог памяти, уже был 1987 год, самое его начало.

Прислал Валентин Иванович не что иное, как текст обращения о национальном примирении враждующих в Афганистане сил. Текст был в виде телеграммы нашего посла в Афганистане Можаева. Я прочитал и тут же позвонил Варенникову: «В таком виде нельзя давать. За версту видно, что писалось нашими людьми, причем не самыми компетентными. Их уши торчат в любом абзаце. Афганцы такому обращению не поверят». «Делай, что хочешь, но чтоб завтра к утру документ был у меня», — повторил генерал.

Я всю ночь просидел и заново переписал текст. Потом он практически полностью был воспроизведен Наджибуллой. Единственное курьезное изменение. Я указал дату: «Объявить национальное примирение с 13 января, ноль-ноль часов». «А чего это 13 взял? — спросил Варенников. — Нехорошее число». «Нет, — говорю, — для меня хорошее, я 13-го родился». Варенников улыбнулся и все же заменил 13 на 15.

Вместе с текстом я передал Валентину Ивановичу и свое предложение. Национальное примирение, по моему мнению, будет возможно только тогда, когда его объявит духовенство, а не НДПА. Почему я так считал? Да потому, что к этому времени НДПА дезавуировала себя как политическая сила. Поэтому было разумно дать возможность именно духовенству объявить о национальном перемирии, а НДПА могла бы поддержать эту идею.

Увы, мое предложение так и осталось нереализованным.

— Ким Македонович, теперь давайте вспомним ваше известное интервью в «Огоньке», стоившее генералу Цаголову много нервов, повлекшее оргвыводы. Это для вас тоже ключевой, этапный момент?

— Безусловно. Я знал, что реакция «верхов» на мое выступление будет неоднозначной и скорее не в мою пользу. Хотя уже и шел июль 1988 года, позади три года перестройки, гласности и так далее. Я был готов к тому, что военное руководство рассердится. Но что последствия окажутся для меня столь серьезными, не предполагал.

В интервью я говорил, что о создании коалиционного правительства пока идут одни разговоры, никто из представителей пешаварской «семерки» и крупных лидеров внутренней вооруженной оппозиции не откликнулся на призыв НДПА. Оценивая события в Афганистане ретроспективно, считал: 27 апреля 1978 года там произошел военный переворот, имевший потенциальную возможность перерасти в национально-демократическую революцию, но, к сожалению, не переросший. Указывал на особую роль духовенства, на ошибки, допущенные новой властью в отношении как верхушки духовенства, так и рядовых служителей культа. Скажем, в разговоре со мной главарь бандформирования Абдул Хади подчеркивал: вначале в его кишлаке горячо поддержали приход новой власти. Но потом два члена НДПА запретили совершать утренний намаз. Правоверные не послушались. Тогда партактивисты завели в мечеть ишаков. С этого и началась вражда…

Я также говорил о резком падении авторитета партии, об отсутствии у нее прочных связей с народом, крахе ее экономической политики, в общем, о кризисе; высказывал мысль о перспективности диалога именно с лидерами внутренней вооруженной оппозиции типа Ахмад Шаха, с блоком леводемократических партий; делал прогнозы относительно развития событий в Афганистане…

По всем затронутым вопросам я высказывал свою личную точку зрения, полагая, что как ученый, военный, знающий Афганистан не понаслышке, имею на это право.

Интервью в «Огоньке» имело и еще один смысл. Политика национального примирения, как я уже говорил, не давала в Афганистане плодов. Я понимал, почему так происходит. Ведь в 1987 году я встречался со всеми лидерами леводемократических сил, отдельными руководителями внутренней вооруженной оппозиции, знал их взгляды, во многом с ними соглашался. Хотелось использовать любую возможность приковать внимание к назревшей проблеме. Вот почему я и решил высказаться в широко читаемом не только у нас, но и за рубежом журнале.

Сейчас все хотят выглядеть умными, дальновидными, прозорливыми. Один высокопоставленный военный утверждает, что всегда был за национальное примирение в ДРА, придерживался этой тактики, вел отдельные переговоры и т. д. Да ничего подобного. Когда я в 1987 году докладывал ему о необходимости встретиться с одним из влиятельных лидеров оппозиции, полевым командиром Ахмад Шахом Масудом (а у меня с ним завязалась переписка), он знаете что ответил: «Ахмад Шаха хочу видеть только висящим на дереве». Я говорю: «Ахмад Шаха уже восемь лет вешают, это невозможно. С ним надо договариваться, а не воевать. Я бы предложил ему любую должность, вплоть до министра обороны Афганистана». А генерал меня и слушать не хочет.

Приведу обращение Ахмад Шаха ко мне:

«Пишу в ответ на ваше письмо. Дай Бог, чтобы вы могли сделать чего-нибудь, чтобы не получилось так, что останемся с той же чашей и с той же едой. Не хочу повторить Мирдода»… (Поясню, кто такой Мирдод. В 1983 году он участвовал в организации встречи Ахмад Шаха с нашими армейскими представителями, но потом был арестован вместе с беременной женой афганским ХАДом. Естественно, Ахмад Шах не хотел бы разделить его участь). Далее он пишет: «Уделите внимание следующему. Мое прибытие на место встречи может быть легко организовано. Есть ли гарантия, что не буду схвачен МГБ? Со своей стороны могу заложить основу переговоров, так как города, основные транспортные коммуникации, автотранспортные средства в ваших руках, а в наших руках горы и долины. Последнее слово за вами…»

Так надо было воспользоваться этой последней многозначительной фразой и действовать! Все было на мази, меня надо было только забросить вертолетом в Мазари-Шариф, оттуда я пешком бы пошел на встречу. А мне в ответ: «Никаких встреч, хочу видеть Ахмад Шаха висящим на дереве…» Это к вопросу, кто как добивался национального примирения. Отдельные «всплески» были, а четкая линия не прослеживалась. Так и надо говорить…

В моих дневниках немало свидетельств непонимания, вернее, нежелания понять и принять мою позицию. Вот запись, датированная 20 апреля 1987 года и сделанная на совещании у генерала армии Варенникова в Кабуле.