— Вы испугались?

— Нет. Я ничего противозаконного не совершил, не чувствовал за собой никакой вины. По радио объявили, чтобы на утро все члены ЦК явились на радиостанцию. Мы пришли. Три дня нас держали там, а затем под конвоем советских танков отвезли в тюрьму.

И все-таки, что же случилось за обедом незадолго до штурма аминовской резиденции? Судя по рассказам очевидцев, кто-то пытался если не отравить Амина, то во всяком случае вывести его на какое-то время из строя. (Усыпить и затем взять голыми руками, тихо, мирно, без стрельбы и крови.) При всей кажущейся фантастичности эта версия вытекала из рассказов многих людей. Но она требовала проверки. И тогда нам посоветовали обратиться к генералу Валояту Хабиби, начальнику Центрального военного госпиталя, который в тот злополучный день оказывал медицинскую помощь генсеку и его окружению.

Хабиби в 1972 году окончил Военно-медицинскую академию в Ленинграде, в 1979-м стал начальником госпиталя и с тех пор бессменно им руководил. Факт беспрецедентный, поскольку в условиях невообразимой кадровой чехарды все сколько-нибудь заметные кабульские руководители за эти годы «тасовались» множество раз.

— Знал ли я Амина? — переспрашивает генерал, который, кажется, удивлен, что советские журналисты пришли к нему вовсе не расспрашивать о достижениях военного госпиталя. — Я знал его плохо. Мы никогда не встречались и не разговаривали.

— Никогда?

— Ну, если хорошенько вспомнить, — генералу явно не по нутру наша настойчивость, он даже слегка теряется. — Один раз я был у него как врач-кардиолог для превентивного осмотра. Как-то возил к Амину советских стоматологов — у него кровоточили десны.

— А не могли бы вы вспомнить день 27 декабря 1979 года? В одной высокой инстанции нам сказали, что вас тогда приглашали для оказания помощи Амину.

Генерал изумлен. Он явно не ожидал такого оборота. Либо все будет отрицать, либо сначала постарается выяснить, что нам уже известно. К счастью, мимо него не проходят слова по поводу «одной высокой инстанции». Что это такое? Может быть, покров тайны с той истории уже снят?

Он улыбается нам так, словно отныне мы сообщники.

— Интересно, а кто вас направил ко мне?

— Товарищ из ЦК НДПА, — мы называем фамилию одного из руководителей партии, который действительно в дружеском разговоре порекомендовал найти Хабиби.

Такой ответ его успокаивает, но не совсем.

— Вы же понимаете, — говорит он, — я как человек военный должен получить санкцию своего руководства. Речь идет о тайне государственной важности, хотя это и случилось немало лет назад.

Теперь наш черед сделать свой ход.

— Мы до этого говорили с разными людьми — в том числе и с такими, кто занимает более высокие посты, чем вы, и они были откровеннее. Они понимают: пришла пора рассказать правду. Это наш общий долг перед историей.

— И что же они вам рассказывали?

Черт возьми, крепкий орешек этот Хабиби. Было бы лучше, поведай он обо всем сам, это позволило бы проверить наши данные, а теперь делать нечего, приходится раскрывать карты. В общих чертах мы передаем генералу то, что слышали ранее про обед у Амина. Кажется, это производит на него впечатление. Желание помочь нам борется в нем с опасением приоткрыть тайную завесу. Может, он и подписку давал «о неразглашении» — кто знает…

— Итак, — мы решили помочь генералу, — днем 27 декабря вы вместе с другими врачами выехали на Дар-уль-аман для оказания медицинской помощи. Что вы там увидели?

— За обедом всем гостям стало очень плохо, — с трудом выдавил он из себя. — Некоторых пришлось даже увезти в больницу для промывания желудка.

— В чем проявлялось это «плохо»? Как они все выглядели?

— Они спали, а некоторых разбирал безостановочный истерический смех.

— А Амин?

— Ему еще до нашего приезда промыли желудок врачи из советского посольства.

— Что это было? — наш разговор напоминает теперь блицпартию в шахматы. Боясь, что собеседник передумает, перестанет рассказывать, мы держим высокий темп. — Что это было, чем их отравили?

— Нет! — Хабиби протестующе поднимает вверх руку. — Я не получал разрешения говорить об отравлении. Мы об этом поговорим когда-нибудь позже. Вы понимаете?

В кабинете, кроме нас и генерала, сидит на диване офицер в темно-синей форме ВВС — замполит госпиталя. Возможно, последняя фраза означает, что генерал не хотел бы быть откровенным в присутствии этого человека? Но он уже и так сказал много.

На удачу задаем последний вопрос:

— Работали ли с Амином советские врачи?

— Да, вблизи него постоянно находились три-четыре ваших медика. Один из них был большим моим другом — это полковник Виктор Петрович Кузнеченко, консультант главного терапевта нашего госпиталя. Я всегда брал его с собой, когда надо было ехать к руководству. Он был молод, энергичен.

— Вы говорите — «был…»

— Во время штурма дворца он погиб. Пуля попала ему прямо в сердце.

Штурм, штурм… Тут, признаться, мы натолкнулись на стену. Кто штурмовал? Сколько их было? Как проходила операция? Все наши собеседники будто воды в рот набирали, когда мы пытались их расспрашивать. «Не могу говорить». — «Рано об этом рассказывать». — «Не имею права». «Нет!» — заученно повторяли и афганцы, й советские, едва речь заходила о штурме дворца Амина.

Занавес тайны удалось лишь чуть-чуть приподнять с помощью Ф. М. Факира. Когда-то он был не только министром внутренних дел в аминовском правительстве, но и весьма приближенным к «первому лицу» человеком. Узнав о том, что Факир вечер 27 декабря провел рядом с Амином, мы написали ему в Кабул с просьбой рассказать о том, как это было. Бывший министр незамедлительно ответил. В его письме сквозило такое уважение к Амину, какого мы никогда прежде не встречали.

Факир, к примеру, писал, что последние дни афганского руководителя были наполнены заботой о единстве партийных рядов, создании атмосферы товарищества и доверия. Якобы его девизом стали слова: «справедливость», «законность», «безопасность». Он говорил: «Мы должны извлечь правильные уроки из прошлого. Необходимо учитывать народные традиции, применять их в политической работе, чтобы вернуть доверие людей, больше не отталкивать их от себя».

По словам Факира, Амин настаивал на скорейшем принятии конституции. Он был озабочен вспышками военных действий и много времени ежедневно уделял телефонным разговорам с командирами частей и соединений в провинциях. «Совершить революцию легче, чем удержать затем власть, — часто повторял он. — Нам это удастся только с помощью великого северного соседа».

В конце декабря агентура KAM стала сообщать ему о скоплении большого количества советских войск у афганских границ. Но он не верил во вторжение. Он считал, что сведения о предстоящем вторжении с провокационной целью подбрасывают в KAM спецслужбы империалистических государств. Однажды, писал нам Факир, мы заговорили об этом. Амин рассмеялся мне в лицо: «Вторжение? Советское руководство никогда не пойдет на такую явную глупость». Он привел целый ряд доводов, среди которых я запомнил следующие: в Советском Союзе хорошо знают об уроках трех неудачных попыток англичан покорить афганцев; там отдают себе отчет в том, что такое «джихад», когда весь народ поднимается против незваных пришельцев; остальной мир осудит СССР как колонизатора.

Действительно, подтвердил в своем письме Факир, 27 декабря все гости Амина, отведав суп, потеряли над собой контроль. «Я в тот день должен был встречаться с генеральным секретарем в 14.00. Ровно в срок зашел к нему. Амин лежал без сознания, а вокруг суетились врачи из нашего военного госпиталя и из советского посольства — собрались делать промывание желудка. Только в 18.30 он пришел в себя. Увидев меня, сказал: «Факир, кажется, я схожу с ума». По его лицу потекли слезы, и он снова впал в забытье.

Через полчаса он очнулся снова. Все врачи уже почему-то уехали, и в комнате были только я и его жена. Он прямо, не мигая, смотрел на меня, словно вопрошал: что же было и что же будет? Посоветовав ему успокоиться и хорошенько отдохнуть, я попросил разрешения уйти.