Все же иногда после обеда Гийом бегал по длинным коридорам Нуарода и отваживался даже резвиться в тенистом парке.
Замком Нуарод в Ветее называли большое четырехэтажное квадратное строение, черное и безобразное, весьма похожее на исправительный дом. Г-н де Виарг с полнейшим пренебрежением наблюдал упадок родовой усадьбы. Он занимал лишь небольшую часть дома: помещение во втором этаже и комнату под самой крышей, которую превратил в свою лабораторию; на первом этаже он сохранил столовую и гостиную. Остальные комнаты большого просторного здания, за исключением тех, что занимала Женевьева и слуги, находились в полной заброшенности. Их никогда и не открывали.
Гийом испытывал тайный ужас, когда шел по мрачным безмолвным коридорам, которые перерезали Нуарод во всех направлениях. Проходя мимо дверей необитаемых комнат, он невольно ускорял шаг. Его преследовали жуткие картины, нарисованные Женевьевой, ему чудились жалобы и приглушенные рыдания, доносящиеся из этих покоев; он с ужасом спрашивал себя, кто мог жить в комнатах, двери которых всегда оставались запертыми. Поэтому он предпочитал бродить по аллеям парка, однако не смел уходить далеко старая протестантка сделала его робким и трусливым.
Порой он встречал своего отца и при виде его трепетал от страха. До пяти лет граф его почти не замечал. Он словно забыл, что у него есть сын. Он нисколько не беспокоился о тех формальностях, которые ему надлежало выполнить, если бы он пожелал признать ребенка. В силу этого мальчик считался рожденным от неизвестных родителей. Г-н де Виарг хорошо знал, что нотариус делает вид, будто он и не подозревает о существовании незаконного сына своей жены, и граф давал себе обещание узаконить впоследствии положение Гийома. Не имея других прямых наследников, он намерен был завещать ему все свое состояние. Впрочем, эти мысли мало его занимали, он был целиком поглощен своими опытами и казался еще более высокомерным и насмешливым, чем всегда; лишь время от времени он молча выслушивал сообщения Женевьевы о ребенке.
Однажды, гуляя в парке, он встретил мальчика, который уверенно шагал по дорожке, держась за руку старой служанки. Граф был очень удивлен, обнаружив, что сын его так сильно вырос. Гийому шел уже шестой год, на нем был хорошенький детский костюмчик из легкой и яркой ткани. Отец в первый раз задержался перед сыном, немного взволнованный; он взял его на руки и, подняв к самому своему лицу, внимательно посмотрел на него. Гийом, в силу какого-то таинственного закона крови, походил на мать графа. Это сходство поразило и растрогало г-на де Виарга. Он поцеловал бедного дрожащего малыша в лоб.
С этого дня каждый раз, встречая сына, он целовал его. Он по-своему любил мальчика, насколько вообще мог кого-нибудь любить. Но его холодные объятия, беглый поцелуй не могли завоевать сердце ребенка. Если Гийому удавалось не попасться на глаза графу, он радовался, что смог избежать его ласки. Этот суровый человек, точно мрачная, безмолвная тень бродивший по Нуароду, вызывал у мальчика не любовь, а скорее страх. Женевьева, которой г-н де Виарг приказал открыто воспитывать ребенка, как его сына, всегда говорила Гийому об отце, как о страшном всемогущем повелителе, и само слово «отец» рождало в его душе благоговейный трепет.
Так Гийом жил до восьми лет. Все способствовало тому, чтобы он рос слабым и нерешительным, — и странное воспитание, которое давала ему старая протестантка, и страх его перед графом. Он обречен был на всю жизнь сохранить в себе боязливость и болезненную чувствительность, развившиеся в нем с детства. Когда Гийому исполнилось восемь лет, г-н де Виарг поместил его пансионером в городской коллеж Ветея. По-видимому, он заметил, с какой суровостью воспитывала Женевьева мальчика, и хотел освободить его от влияния ее фанатичного ума. В коллеже началось для Гийома мучительное знакомство с действительностью; на каждом шагу он неизбежно должен был чувствовать себя уязвленным.
Годы, проведенные в пансионе, были для Гийома бесконечной пыткой, пыткой, непосильной для одинокого, заброшенного ребенка, не понимающего, в чем его вина. Жители Ветея затаили против г-на де Виарга глухую ненависть, где смешались зависть и показная добродетель; они не могли простить ему того, что он богат и поступает, как ему заблагорассудится; скандал, связанный с рождением Гийома, служил им неистощимой темой для злословия. Они мстили сыну за презрительное равнодушие отца, с которым продолжали подобострастно раскланиваться; мальчик был бессилен перед их злобой, и они могли, ничем не рискуя, разбить ему сердце. В городе все дети от двенадцати до шестнадцати лет знали во всех подробностях историю появления Гийома на свет, — они сотни раз слышали, как ее рассказывали в их семьях; дома у них с таким негодованием говорили об этом незаконнорожденном ребенке, что теперь, когда он стал их товарищем, они считали своим долгом всячески мучить несчастного мальчугана, самое существование которого было позором для всего Ветея. Родители поощряли эту гнусную травлю и исподтишка посмеивались.
На первой же перемене по насмешкам своих новых товарищей Гийом почувствовал, что находится во вражеском стане. Двое старших мальчиков, которым было лет по пятнадцать, подошли к нему и спросили его имя. Когда он робко проговорил, что его зовут Гийом, вся ватага начала потешаться над ним.
— Тебя зовут Ублюдок, слышишь, ты! — крикнул один из учеников под улюлюканье и грязные шутки других юных негодяев, уже зараженных пороками взрослых.
Мальчик не понял оскорбления, но, окруженный со всех сторон безжалостными врагами, принялся плакать от тоски и страха. Ему дали несколько тумаков, он попросил прощения, это очень позабавило бездельников, и на Гийома обрушились новые удары.
С тех пор так и повелось, коллеж избрал себе жертву. На каждой перемене Гийом получал подзатыльники, слышал оскорбительное прозвище Ублюдок, от которого, он сам не знал почему, у него начинали пылать щеки. Страх перед побоями сделал его трусом; подобно парии, отверженному всеми и уже не пытающемуся восставать против этого, он старался быть незаметным, не попадаться на глаза, не смел пошевельнуться и вздохнуть. Учителя тайком поддерживали его товарищей; они понимали, что им выгодно быть заодно с сыновьями городских заправил, и подвергали несчастного мальчика бесчисленным наказаниям, со злобным наслаждением истязая слабое существо. Болезненный и забитый, Гийом покорился своей участи; медлительный, отупевший от побоев, ругани, наказаний, он был последним учеником в классе. Он рыдал в дортуаре коллежа все ночи напролет — только в этом и проявлялся его протест.
Гийом страдал тем сильнее, что в душе его жила мучительная потребность любви, а вокруг себя он видел людей, которых мог лишь ненавидеть. Он был наделен обостренной чувствительностью, и при каждом новом оскорблении сердце его тоскливо сжималось. «Господи, — часто шептал он, какое преступление я совершил?» И в своей детской жажде справедливости он старался доискаться, что могло навлечь на него столь суровую кару; но он не находил никаких объяснений этому, и его охватывал безумный ужас, он вспоминал грозные слова Женевьевы, ему казалось, что это демоны преследуют его за неведомые грехи. Раза два во время перемены он даже думал утопиться в колодце во дворе коллежа. Ему было в ту пору двенадцать лет.
Во время каникул он словно выбирался из могилы на свет божий. Мальчики провожали его до самых городских ворот, бросая вслед ему камни. Гийом полюбил теперь пустынный парк Нуарода, где ему не грозили ничьи побои. Он ни разу не осмелился рассказать отцу о тех преследованиях, которым подвергался. Он пожаловался только Женевьеве и спросил ее, что значит прозвище Ублюдок, от которого лицо у него горело, как от пощечины. Старуха слушала его с мрачным видом. Она негодовала, что у нее отняли ее питомца. Ей было известно, что священник коллежа добился у г-на де Виарга согласия окрестить ребенка, и в ее глазах Гийом был бесповоротно обречен на адские муки. Когда мальчик поведал ей о своих невзгодах, она, ничего не ответив на его вопрос, воскликнула: «Ты сын греха и искупаешь ошибку виновных!» Он не мог понять ее слов, но она говорила так гневно, что он больше никогда ни о чем ей не рассказывал.
