Мадлена вела жизнь затворницы, и это еще больше укрепило в ней те ложные представления о мире, которые она себе составила. Лобришон лишь изредка навещал ее и ограничивался тем, что похлопывал по щечке и советовал вести себя примерно. Будь у нее мать, та, несомненно, рассеяла бы некоторые ее заблуждения. Но Мадлена росла в одиночестве, предоставленная самой себе, по-своему судила о жизни и встречала чужие советы с недоверием. Любой ребяческий порыв она принимала всерьез и видела в нем единственное правило поведения. В воскресные дни все пансионерки разъезжались по домам, и каждый раз они немножко больше узнавали жизнь. А Мадлена оставалась в пансионе и все сильнее утверждалась в своих заблуждениях. Даже каникулы она проводила в этих стенах, погруженная в свои мысли. Лобришон, боявшийся детской беготни и смеха, старался держать ее подальше от себя. Так прошло девять лет. Мадлене сравнялось пятнадцать, она уже стала взрослой девушкой, а в душе ее сохранился неизгладимый след одиноких мечтаний.
Ее обучили танцам и музыке. Она умела очень мило рисовать акварелью, вышивать всеми возможными способами, но в то же время была совершенно неспособна подрубить носовой платок и постелить себе постель. Все ее образование сводилось к некоторым сведениям по грамматике и арифметике и к несколько более обширным сведениям в области священной истории. Этим ее познания и ограничивались. Большое внимание в пансионе уделялось чистописанию, но, к величайшему огорчению учителей, почерк Мадлены остался весьма энергичным и размашистым. Наставницы упрекали ее за то, что она кланяется слишком чопорно, а холодным выражением серых глаз портит свою улыбку.
Когда ей исполнилось пятнадцать лет, Лобришон, который с некоторых пор навещал ее чуть ли не каждый день, спросил, не желает ли она оставить пансион. Мадлена не испытывала особого нетерпения вступить в неведомый ей мир, но постепенно проникалась все большей ненавистью к медоточивым голосам своих наставниц и к заученной грации воспитанниц. Она ответила Лобришону, что готова бросить пансион. На следующий день Мадлена спала уже в маленьком домике, который купил в Пасси старый друг ее отца.
Бывший старьевщик тайно вынашивал один план. Он удалился от дел в шестьдесят лет. Больше тридцати лет он вел жизнь скупца, отказывая себе во всем: в пище, в женщинах, в развлечениях, думал лишь о том, как увеличить свое состояние. Подобно отцу Мадлены, он трудился неустанно, но делал это во имя будущих наслаждений: только бы разбогатеть, а там уж можно будет вознаградить себя за все лишения, удовлетворить свои аппетиты. Сколотив состояние, Лобришон нанял хорошую кухарку, купил в тихом квартале уютный домик с садом и решил жениться на дочери своего покойного друга.
Правда, у Мадлены не имелось никакого приданого, но она была высокой, сильной и красивой девушкой, вполне отвечавшей идеалу Лобришона. Впрочем, это решение он принял лишь после того, как все тщательно взвесил. Девочка была еще совсем юной, и он надеялся, что сумеет воспитать ее для себя одного, что она будет постепенно созревать на его глазах и в предвкушении будущего он сможет наслаждаться зрелищем ее расцветающей красоты; к тому же она будет поистине девственницей, и он взрастит ее, как рабыню в серале, лишь для собственных удовольствий. В этой мысли — подготовить молодую девушку к роли своей супруги — было заключено утонченное сладострастие человека, долгие годы лишавшего себя всяких плотских утех.
Четыре года Мадлена прожила в маленьком домике в Пасси. Она лишь сменила одну тюрьму на другую, но нисколько не жаловалась на бдительный надзор своего опекуна; она не испытывала никакого желания где-то бывать, целые дни вышивала и не ощущала тех недомоганий и беспокойства, которые томят девиц ее возраста. Чувства проснулись в ней очень поздно. Лобришон всегда был рядом к услугам своей дорогой девочки; часто он перебирал ее тонкие пальчики, целовал ее в лоб горячими губами. Она принимала эти ласки со спокойной улыбкой и не замечала странных взглядов старика, когда она сбрасывала с плеч косынку, нисколько не стыдясь его, точно он был ее отцом.
Однажды вечером — ей в ту пору едва минуло девятнадцать лет — бывший торговец старьем забылся до того, что поцеловал ее в губы. Она с невольным возмущением оттолкнула его и удивленно взглянула ему в лицо, еще не понимая, что произошло. Старик упал на колени, бормоча какие-то постыдные слова. Этот жалкий сластолюбец, которого уже несколько месяцев снедало пылкое желание, не смог до конца сыграть свою роль бескорыстного покровителя. Может быть, Мадлена и вышла бы за него замуж, если бы он не прибег к насилию. Она спокойно удалилась, объявив своим звучным голосом, что завтра же покинет этот дом.
Оставшись один, Лобришон понял, что совершил непоправимую ошибку. Он знал Мадлену и не сомневался, что она сдержит слово. Совсем потеряв голову, он думал теперь только о том, как утолить свою страсть. Он говорил себе, что надо силой овладеть Мадленой, может быть, это сломит гордячку и бросит ее, побежденную, в его объятия. Около полуночи Лобришон проник в спальню своей воспитанницы; у него был ключ от ее комнаты, и часто жаркими ночами он проскальзывал туда, чтобы взглянуть на разметавшуюся во сне полуобнаженную девочку.
Мадлена внезапно пробудилась, ее точно вдруг что-то обожгло. При свете горевшего ночника она увидела в постели рядом с собой Лобришона, который старался прижать ее к себе. С невероятной силой Мадлена обеими руками схватила его за горло и, крепко стиснув его шею, так, что он начал уже хрипеть, спрыгнула на пол. При виде мертвенно бледного старика в ночной рубашке, тело которого только что касалось ее тела, она испытала бесконечное отвращение. Ей казалось, что теперь она уже не девушка. С минуту она держала Лобришона за горло, не давая ему пошевелиться, и, глядя на него в упор своими серыми глазами, спрашивала себя, не задушить ли его; затем она оттолкнула старика с такой силой, что он ударился о стенку алькова и лишился чувств.
Быстро одевшись, Мадлена выбежала из дома, спустилась к Сене и зашагала вдоль набережной. Пробил час ночи. Она все шла и шла, решив, что будет ходить так до утра, а утром найдет себе комнату. Постепенно она успокоилась и уже не чувствовала ничего, кроме глубокой грусти. Одна мысль неотступно преследовала ее: страсть отвратительна и постыдна, она никогда никого не будет любить. Перед глазами у нее все время были скрюченные синеватые ноги старика, облаченного в ночную рубашку.
Дойдя до Нового моста, она свернула на улицу Дофины, опасаясь наткнуться на веселую компанию студентов, слонявшихся по городу. Мадлена продолжала идти куда глаза глядят, теперь уже она не знала, где находится. Вскоре она заметила, что ее преследует какой-то человек; она попыталась убежать, но человек бросился за ней и нагнал ее. Тогда со свойственной ей прямотой и решительностью она повернулась к незнакомцу и в нескольких словах поведала ему свою историю. Тот вежливо протянул ей руку, предлагая свое гостеприимство. Это был высокий юноша с веселым и приятным лицом. Некоторое время Мадлена молча смотрела на него, затем спокойно и доверчиво оперлась на предложенную ей руку.
Молодой человек снимал номер в гостинице на улице Суфло. Он уступил своей гостье кровать, уверяя, что сам превосходно устроится на диване. Мадлена раздумывала; она оглядела комнату — повсюду были разбросаны фехтовальные рапиры и трубки; потом она перевела взгляд на своего покровителя, который обращался с ней по-дружески, с сердечной непринужденностью. Она заметила на столе дамские перчатки. Ее спутник, смеясь, успокоил ее, сказав, что ни одна дама не явится сюда, и не потревожит их, к тому же если бы он был женат, то не стал бы преследовать ее на улице. Мадлена покраснела.
На следующее утро она проснулась в объятиях молодого человека. Она сама бросилась в них в порыве какой-то внезапной слабости, в которой не могла отдать себе отчета. То, в чем она с таким диким возмущением отказывала Лобришону, она два часа спустя подарила первому встречному. Она не испытывала никакого сожаления и только удивлялась себе.
