До сих пор, когда он бил молотом по наковальне, единственной его мыслью было заработать как можно больше денег, но ни разу не задавался он вопросом, что станет потом делать с этими деньгами. Ему самому вполне хватало каких-нибудь сорока су в день. Он привык к постоянному труду, не знал не только удовольствий, но даже простых жизненных удобств, поэтому состояние, которое он нажил, было для него почти бесполезно. Фера разбогател скорее из упрямства, а вовсе не для того, чтобы впоследствии извлекать какие-то радости из своего богатства. Он поклялся сам стать хозяином и всю свою жизнь потратил на то, чтобы сдержать эту клятву. Скопив около миллиона, он задумался, как ему поумнее употребить эти деньги. Кстати сказать, он вовсе не был скуп.
Фера начал с того, что построил себе рядом с мастерскими небольшой, в буржуазном вкусе домик, довольно богато убрал и обставил его. Но в этих устланных коврами комнатах ему было не по себе, он предпочитал проводить время среди своих рабочих, в черных от угольной пыли кузницах. Быть может, он в конце концов решился бы сдать свой дом в аренду и поселиться в помещении над конторой, которое занимал прежде, если бы одно важное событие не перевернуло все его существование и не привело к рождению в нем нового человека.
Несмотря на грубость манер и голоса, у Фера была мягкая детская душа. Он, как говорится, мухи не мог обидеть. В сердце его дремала нерастраченная нежность, не находившая себе выхода среди этой жизни, полной непрестанного труда. И тут он встретил бедную девушку-сиротку, жившую с престарелой родственницей. Маргарита была такой тоненькой, хрупкой, что ей с трудом можно было дать шестнадцать лет; у нее было бледное, нежное, кроткое личико, какие всегда трогают сердца сильных мужчин. Фера влекла к себе и волновала эта девочка, смотревшая на него таким испуганным, робким взглядом, с покорной улыбкой преданной рабыни. Он всю жизнь прожил среди грубых рабочих, не ведал очарования слабости и теперь сразу полюбил тонкие руки и детское личико Маргариты. Он, не раздумывая, женился на ней и, как маленького ребенка, внес ее в свой дом на руках.
Завладев ею, он полюбил ее с фанатической преданностью. Она была для него всем — дочерью, сестрой, женой. Он обожал в ней эту бледность, этот болезненный вид, эту слабость и чувствительность юного хрупкого существа, к которому он едва решался прикоснуться своими огрубевшими руками. Фера никогда еще никого не любил; перебирая свои воспоминания, он находил в душе только одно-единственное нежное чувство, которое ему довелось изведать в жизни, — чистое, святое чувство, что внушила ему мать к деве Марии, улыбавшейся таинственной улыбкой под своим белым покрывалом в глубине деревенской часовни. Ему казалось, что он вновь обрел деву Марию в Маргарите: та же сдержанная тихая улыбка, то же святое спокойствие, та же ласковая доброта. С самых первых дней жена стала его кумиром, его владычицей; она царила в их доме, внося в него тонкое очарование изящества, атмосферу счастья. Она превратила холодный буржуазный особняк, который построил для себя бывший рабочий, в далекое от всего мира уютное убежище, согретое нежной любовью. Фера чуть не на целый год забросил свои мастерские; он весь отдался чудесному, новому для него наслаждению — любить столь хрупкое существо. Его пленяла и порой трогала до слез та искренняя признательность, которую выказывала ему Маргарита. Каждый ее взгляд благодарил его за то счастье и богатство, которые он принес ей в дар. Несмотря на всю свою власть над ним, она оставалась все такой же скромной и смиренной; она обожала мужа, видела в нем своего господина и благодетеля и не знала, чем отплатить ему за дарованное ей благоденствие. Она вышла замуж за Фера, даже не замечая, что у него грубое, обветренное лицо, не думая о его сорока годах; она чувствовала к нему почти дочернюю привязанность. Она угадала, что у этого человека доброе сердце. «Я люблю тебя, — часто повторяла она мужу, — потому что ты сильный и не презираешь моей слабости; я люблю тебя, потому что была такой ничтожной, а ты сделал меня своей женой». Когда она кротким и ласковым голосом шептала ему эти слова, Фера в невыразимом порыве любви прижимал ее к своей груди.
К концу первого года замужества Маргарита забеременела. Она переносила свое положение весьма мучительно. За несколько дней до решительного события врач поговорил с Фера наедине и сообщил, что исход родов внушает ему некоторое беспокойство. Он находил, что у молодой женщины чересчур хрупкое, деликатное сложение, и опасался, сможет ли она благополучно перенести роды. Целую неделю Фера ходил сам не свой, он улыбался лежавшей в кресле жене и убегал рыдать на улицу; ночи он проводил в пустынных мастерских и каждый час приходил домой узнавать, что там делается; порой, задыхаясь от тоски и тревоги, он хватался за молот и в бешенстве изо всех сил бил по наковальне, давая выход своей ярости. Наконец наступила ужасная минута; опасения врача оправдались: произведя на свет дочь, Маргарита скончалась.
Страдания Фера были жестокими. Плакать он не мог. Когда бедную Маргариту похоронили, он заперся у себя, мрачный и подавленный. Временами его охватывали приступы слепого, безумного отчаяния. Ночами он бродил по темным безлюдным мастерским, среди немых машин, среди тисков, среди валявшихся в беспорядке необработанных кусков железа. Понемногу зрелище этих орудии его благосостояния приводило Фера в глухое бешенство. Он победил нищету, но не мог победить смерть. В течение двадцати лет его сильные руки играючи сгибали железные подковы, по эти руки оказались бессильны спасти дорогое ему, любимое существо. Он кричал: «Я труслив и слаб, как ребенок, будь я силен, ее у меня не отняли бы».
Целый месяц никто не смел заговорить с ним о том, что его мучило. Но однажды кормилица, на чьем попечении находилась маленькая Мадлена, протянула ему девочку, Фера совсем забыл, что у него есть дочь. Увидев это жалкое, крошечное существо, он впервые заплакал, горючие слезы облегчили его душу. Он долго глядел на Мадлену.
— Она такая же болезненная и хрупкая, как ее мать, — прошептал он, — она тоже умрет.
С этого дня отчаяние его смягчилось. Он приучил себя верить, что Маргарита не умерла целиком. Он любил свою жену, как отец; теперь, обратив всю любовь на дочь, он мог обманывать самого себя, говорить, что сердце его не понесло утраты. Девочка была очень слабенькая; ее маленькое бледное личико, казалось, как две капли воды походило на лицо покойной матери. Вначале ничто в Мадлене не обнаруживало крепкой, выносливой натуры ее отца, и Фера испытывал от этого огромную радость. Таким образом, он мог думать, что в ней воплотилась та, которой больше не было с ним. Когда он сажал девочку на колени, им овладевала безумная мысль, что его покойная жена превратилась в дитя для того, чтобы он любил ее новой любовью.
До двух лет Мадлена была тщедушным ребенком. Она все время находилась между жизнью и смертью. Рожденная умирающей, она сохраняла в глубине своих глаз какую-то смутную тень, которую редко разгоняла улыбка. Отец любил ее еще больше за те недуги, от которых она страдала. Сама слабость этой малютки спасла ее, болезни не могли подчинить себе это маленькое, жалкое тельце. Врачи не раз приговаривали ее к смерти, а она все жила, — так мерцает во мраке слабый свет ночника: кажется, вот-вот он потухнет, но огонек все теплится, не угасает. Когда девочке исполнилось два года, здоровье ее вдруг стало крепнуть не по дням, а по часам, за несколько месяцев развеялась грусть, застывшая в ее глазах, румянец заиграл на щеках, алыми стали губки. То было воскресение из мертвых.
До этого Мадлена походила на бледную безмолвную маленькую покойницу, она не умела ни смеяться, ни играть. Став наконец на ножки, она наполнила дом милым ребячьим лепетом, топотом своих еще нетвердых шажков. Отец звал ее, протягивая к ней руки, и она спешила в его объятия неуверенной детской походкой, такой прелестной у малышей. Фера целыми часами играл с дочерью; он приносил ее в мастерские, где стоял ужасающий грохот машин, — он говорил, что хочет, чтобы она стала храброй, как мальчик. А чтобы рассмешить ее, он находил такие забавные, милые словечки, каких ни одна мать не могла бы придумать.
