Когда Мадлена направилась к двери, Женевьева отступила на шаг, как бы для того, чтобы избежать соприкосновения.

— Любрика, Любрика… — бормотала она сквозь зубы. — Ад изрыгнул тебя, и ты искушаешь святого, выставляя ему напоказ свою непотребную наготу. На твоих рыжих космах, на твоих красных губах еще горит отблеск адского огня. Ты выбелила свое тело и свои зубы на угольях адской бездны. Ты напиталась кровью своих жертв. Ты прекрасна, ты сильна, ты бесстыдна, потому что кормишься плотью… Но одно дуновение бога — и ты рассыплешься в прах, Любрика, проклятая девка, и сгинешь, как издохшая у дороги сука…

Супруги уловили лишь несколько слов из того, что старуха прошамкала с такой лихорадочной быстротой, словно читала изгоняющую бесов молитву, призванную избавить ее от дьявольских наваждений. Они думали, что все слуги в доме давно спят, и были изумлены и испуганы, увидав ее здесь.

Значит, она все слышала. Гийом только что собрался попросить ее сохранить молчание, как она предупредила его, спросив своим бесстрастным тоном проповедницы:

— Что я завтра скажу твоему другу? Открыть ему твой позор?

— Замолчи! — вскричал с глухим гневом молодой человек.

— Эта женщина права, — проговорила Мадлена, — надо объяснить ему наше отсутствие.

— Ах! Пусть ее говорит что хочет!.. Ничего я не знаю… Пусть скажет, будто умер какой-нибудь твой родственник, что мы неожиданно получили печальную весть и вынуждены были немедля уехать.

Женевьева глядела на него с глубокой скорбью. Она сказала:

— Я солгу ради тебя, дитя мое. Но моя ложь не спасет тебя от мучений, которые ты себе готовишь. Берегись! Ад разверзается — я сейчас видела открывшуюся у твоих ног бездну, и ты падешь в нее, если отдашься нечистой…

— Молчи, безумная! — снова вскричал Гийом.

Мадлена медленно пятилась под горящим взглядом изуверки.

— Она вовсе не безумная, — прошептала она, — и ты хорошо сделаешь, если прислушаешься к ее голосу, Гийом… Отпусти меня одну, это мне подобает скитаться в зимнюю ночь по дорогам. Слышишь, как воет ветер… Останься, забудь обо мне, не гневи небо, пытаясь разделить мое бесчестье…

— Нет, я не покину тебя, — ответил молодой человек с неожиданной твердостью. — Если нам суждено страдать, то мы будем страдать вместе. Но я не теряю надежды, я люблю тебя. Пойдем, мы утешимся, мы будем прощены.

Тогда громко прозвучал резкий, зловещий голос Женевьевы:

— Бог-отец не прощает!

Эти слова, впервые услышанные Мадленой перед приездом Жака, как пророчество несчастья, и теперь, когда она надеялась обрести забвение, услышанные ею вновь, заставили ее содрогнуться от ужаса. Силы, еще державшие Мадлену на ногах, разом оставили ее. Она пошатнулась и оперлась о плечо мужа.

— Слышишь? — пробормотала она. — Бог никогда, никогда не прощает… Кары нам не избежать.

— Не слушай эту женщину, — сказал Гийом, увлекая ее из комнаты. — Она лжет, небо милосердно, у него есть прощенье для тех, кто любит и плачет.

Покачав головой, Мадлена повторила:

— Никогда, никогда…

И вдруг испустила крик глубокого отчаяния:

— Ах! Воспоминания вырвались на волю, я чувствую, они гонятся за мной!

Супруги прошли через вестибюль и покинули Нуарод. Оба смутно сознавали трагическую нелепость своего бегства. Но, растерявшись от неожиданно обрушившегося на них удара, они не могли устоять против инстинктивного побуждения, которое заставляет раненое животное бежать и прятаться в глубине какой-нибудь ямы. Они не рассуждали. Они спасались от Жака, предоставив свое жилище в его распоряжение.

Стояла непроглядно темная ночь. Было холодно, сыро, грязно. Поднявшийся ветер порывами гнал потоки дождя; вдали, в зловещих потемках, он скорбно завывал, раскачивая деревья парка, и эти завывания были похожи на человеческие вопли, на стоны гибнущих людей. Намокшая, покрытая лужами земля расползалась под ногами, как толстый слой отвратительной гнили.

Гийом и Мадлена, тесно прижавшись друг к другу, двигались против ветра, обдававшего им лица ледяным дыханием, скользили по лужам, падали в канавы. Выйдя из парка, оба невольно оглянулись и посмотрели в сторону дома: одна и та же дума побудила их проверить, спит ли Жак, не освещены ли окна голубой комнаты. Они не увидели ничего, кроме мрака, густой и непроницаемой черноты ночи; казалось, что дом за их спиной был унесен ураганом. Тогда они снова, молча, с трудом пошли вперед. Они не различали дороги и то и дело ступали на пашню, где увязали по щиколотку. Дорога к маленькому домику была им хорошо знакома, но темнота ночи была так беспросветна, что им понадобилось более получаса, чтобы пройти меньше четверти лье. Два раза они сбивались с пути. Уже у самой цели их настиг проливной дождь, еще усиливший мрак и промочивший их до костей. В таком виде они вошли в свое убежище, грязные, продрогшие, насквозь пропитанные отвратительным запахом того моря грязи, по которому им только что пришлось пройти.

Невероятных трудов стоило им зажечь свечу. Заперев дверь, Гийом и Мадлена поднялись на первый этаж в спальню. В этой спальне они провели много счастливых ночей и здесь же надеялись вновь найти благодатный покой своей любви. Войдя, оба остановились, обескураженные. Вчера они позабыли притворить окно, и косой дождь залил комнату. Посередине, на паркете, собралась громадная лужа. Лужу вытерли, но мокрое пятно осталось. В комнате поселилась зима, беспрепятственно проникнув сюда еще накануне; стены, мебель, все находившиеся здесь предметы были пропитаны сыростью. Гийом сошел вниз за дровами. Только когда на решетке камина разгорелся яркий огонь, супруги поверили, что им удастся обогреться и успокоиться в теплой и тихой атмосфере их уединенного убежища.

Здесь у них постоянно хранилось кое-что из одежды. Переменив белье, оба сели у камина. Мысль, что им, еще не оправившимся от потрясения и взволнованным, придется лечь рядышком в холодную постель, где они некогда провели столько полных жгучей страсти ночей, вызывала у обоих тайное отвращение. Когда пробило три часа, Гийом сказал:

— Я чувствую, что не засну. Лучше дождусь утра, сидя в кресле… А ты, наверно, очень устала; иди ложись, Мадлена.

Слабым движением головы молодая женщина сделала отрицательный знак. Они снова погрузились в молчание.

На дворе, все усиливаясь и свирепея, бушевало ненастье. Порывы ветра со звериным воем набросились на домик, толкаясь в окна и двери; можно было подумать, что стая волков осаждает легкое строение, сотрясая его до основания своими страшными когтями. Каждый новый шквал, казалось, вот-вот унесет с собой это хрупкое жилище. Потом, заглушив на минуту вой ветра, на крышу обрушились потоки дождя, отбивая на ней глухую и непрерывную дробь погребального марша. Ярость урагана пугала супругов; каждый сильный толчок, каждое жалобное завывание наводило на них смутное беспокойство; их вдруг охватывала тревога, они напрягали слух, как будто внизу, на дороге, им чудились человеческие стоны. Когда во время особенно сильных порывов в доме начинали трещать деревянные перегородки, они оба поднимали головы и с испуганным недоумением оглядывались вокруг, Неужели это их милый приют, такой теплый, такой благоуханный? Им казалось, что здесь подменили все: подменили мебель, подменили обои, подменили самый дом. С недоверием всматривались они в каждый предмет, не узнавая ничего. Если на память им приходило что-нибудь из прошлого, это прошлое причиняло болезненное чувство; они невольно раздумывали о том, что здесь им дано было вкусить сладчайшее из всех блаженств, но даже отдаленное воспоминание об этом блаженстве приобретало мучительно горький привкус. В былое время, беседуя об этом домике, Гийом говаривал: «Если когда-нибудь нас постигнет несчастье, то, чтобы забыться, мы уединимся в этом убежище. Здесь мы совладаем со всякой бедой». Но сегодня, после того как их поразил страшный удар и они пришли сюда, ища приюта, они не нашли ничего, кроме жалкого призрака своей любви, и сидели, раздавленные грузом настоящего и жгучим сожалением о прошедшем.