— Я не хотел плакать на улице, — пробормотал он сквозь рыдания. — Я бежал, слезы душили меня… Я спешил сюда… Дай мне выплакаться, от этого мне станет лучше, это облегчит мою душу.

Он вытер слезы, судорожно всхлипнул и разрыдался вновь.

— Господи! Господи! Я никогда больше не увижу его, — прошептал он.

Мадлене показалось, что она угадала причину его отчаяния, ее затопила бесконечная жалость. Она привлекла к себе Гийома, обняла его, поцеловала в лоб, осушила его слезы, старалась утешить юношу, сокрушенно глядя на него.

— Ты потерял отца? — спросила она.

Он покачал головой. Затем, молитвенно сложив руки, голосом, полным покорного отчаяния, сказал, словно обращаясь к тени, которую один он мог видеть:

— Бедный мой Жак, бедный мой Жак, ты больше не будешь меня любить так, как ты умел любить…

Я забыл о тебе, не думал о тебе, даже в тот час, когда ты умирал…

При имени Жака Мадлена, которая вытирала слезы своему возлюбленному, выпрямилась и встала, вся дрожа. Жак мертв! Это отдалось глухой болью во всем ее существе. Она застыла, оцепенев от ужаса, спрашивая себя, не она ли, сама того не ведая, убила Жака, чтобы освободиться от него.

— Ты его не знала, — продолжал Гийом, — кажется, я никогда не рассказывал тебе о нем. Я был таким неблагодарным, счастье сделало меня забывчивым… Это было золотое сердце, преданная душа. У меня не было иного друга в этом мире. До того как я встретил тебя, я знал только одну его привязанность. Ты и он — единственные существа, чьи сердца были мне преданны. И вот теперь я потерял его.

Он умолк, захлебнувшись рыданиями.

— В коллеже меня били, — продолжал Гийом, — а он явился и защитил меня. Он избавил меня от страданий, предложил мне свою дружбу и свое покровительство, мне, парии, окруженному презрением, осыпаемому насмешками. Ребенком я почитал его как божество, я готов был преклонить перед ним колени, если бы он потребовал от меня молитв… Я стольким ему обязан, я без конца спрашивал себя, смогу ли когда-нибудь отблагодарить его за все, заплатить ему свой долг… Как я мог допустить, чтобы он умер вдали от меня! Я недостаточно сильно его любил, я это чувствую…

Волнение душило его. Помолчав, он снова заговорил:

— А потом, какие чудесные дни проводили мы вместе! Мы бегали по полям, держась за руки. Помню однажды утром, когда мы ловили раков под ивами, он сказал мне: «Гийом, есть только одна хорошая вещь на свете — дружба. Будем крепко любить друг друга, это даст нам утешение в будущем». Дорогой мой, бедный Жак, его нет больше на этой земле, и я так одинок!.. Но он будет жить в моем сердце… У меня не осталось никого на свете, кроме тебя, Мадлена. Я потерял брата…

Он опять зарыдал и снова беспомощно протянул руки к молодой женщине.

Она страдала. Горе Гийома, его мучительные сожаления вызывали у нее непонятное чувство протеста; она не в силах была слышать из его уст пламенные похвалы Жаку, ей хотелось крикнуть ему: «Замолчи! Этот человек отнял у тебя счастье, ты ему ничего не должен». Только этой последней муки ей недоставало: ее нежный возлюбленный, который должен был принести ей забвенье, вновь воскрешал ее прошлое. И она не смела заставить его молчать, не смела во всем ему признаться, она была потрясена тем, что узнала: двух ее любовников соединяли неразрывные узы дружбы и признательности. Она вслушивалась в отчаяние Гийома, как вслушивалась бы в угрожающий рокот волн, бегущих к ней, чтобы ее поглотить. Неподвижная и молчаливая, она хранила какую-то непонятную холодность. В душе ее не было других чувств, кроме гнева. Смерть Жака вызвала у нее озлобление. Вначале она испытала только глухую щемящую тоску, но потом взбунтовалась, увидев, что этот человек по-прежнему не умирает для нее. По какому праву, раз он уже мертв, явился он смущать ее покой?

А Гийом все протягивал к ней руки и твердил:

— Бедняжка моя, Мадлена, утешь меня… У меня не осталось больше никого в этом мире, кроме тебя!..

Утешать его в смерти Жака! Это казалось Мадлене горькой насмешкой. Она снова заключила Гийома в свои объятия, осушила слезы, которыми он оплакивал ее первого любовника. Она тоже готова была разрыдаться оттого, что ей приходилось играть эту странную роль, но у нее не было слез. Поистине она была суровой и безжалостной: она не испытывала никакого сожаления, никакой нежности к тому, кого некогда любила, она чувствовала только тайное раздражение против страданий Гийома. Мадлена оставалась дочерью рабочего Фера. «Он любил его больше, чем меня, — думала она, — он выгонит меня, если я признаюсь в своих мыслях».

Затем, так как надо было что-то сказать, побуждаемая острым любопытством, она спросила отрывисто:

— Отчего он умер?

Тогда Гийом рассказал ей, что, дожидаясь у банкира денег, он машинально взял в руки газету. Взгляд его упал на заметку, сообщавшую о кораблекрушении фрегата «Пророк», застигнутого штормом близ Кейптауна. Судно разбилось о рифы, и ни один человек не спасся. Тело Жака, плывшего на этом фрегате в Кохинхину, не будет даже покоиться в могиле, куда можно было бы прийти помолиться. Сообщение было официальным.

Мучительная тоска любовников постепенно несколько улеглась, и в тишине наступившей ночи Мадлена уже спокойнее раздумывала о неожиданных событиях этого дня. Гнев ее прошел, она чувствовала себя разбитой, невольная грусть охватила ее. Если бы она узнала о смерти Жака при других обстоятельствах, разве можно сомневаться, что у нее болезненно сжалось бы горло и нашлись бы слезы оплакать его. Теперь, лежа в глубине алькова, прислушиваясь к неровному дыханию Гийома, забывшегося рядом с ней тяжелым сном, она думала о смерти, о трупе, влекомом волнами, с размаху бросающими его о скалы. Может быть, он тонул с ее именем на устах. Она вспомнила, как однажды на улице Суфло он сильно порезался и как она чуть не упала в обморок при виде крови, которая текла у него по руке. В то время она любила его; если бы он заболел, она месяцами бодрствовала бы около его постели, чтобы спасти его. А сейчас, когда он погиб, она вдруг преисполнилась гнева против него. Разве мог он стать ей таким чужим? Нет, ныне она вновь обрела его, он был все время в ней, в ее груди, в каждой клеточке ее тела, он до такой степени владел ею, что она словно ощущала на своей коже его дыхание. И она задрожала, как в те времена, когда Жак сжимал ее в своих объятиях, когда ее сжигала любовная горячка. Теперь она испытала страшное потрясение, точно она лишилась какой-то части своего существа. И Мадлена плакала, уткнувшись головой в подушку, чтобы не услышал Гийом. Она вновь стала слабой, беспомощной женщиной и почувствовала себя еще более одинокой на этой земле.

Этот приступ отчаяния продолжался долго. Мадлена невольно продлевала его, вспоминая дни их былой любви; каждая трогательная подробность, живо напоминавшая ей прошлое, приводила ее в еще большее отчаяние; она горько упрекала себя за то раздражение против Жака, за то равнодушие к его участи, которые владели ею днем, а теперь казались ей чуть не преступлением. Даже Гийом, знай он ее историю, велел бы ей преклонить колени и плакать вместе с ним. Она молитвенно сложила руки, прося прощения у покойного, образ которого вызывала в своей памяти; ей казалось, она слышит его предсмертный крик, слившийся с рокотом моря.

Сильное и непреодолимое желание вдруг овладело Мадленой. И она не пыталась бороться с этим порывом.

Она тихонько встала, с бесконечными предосторожностями, стараясь не разбудить Гийома, опустила ноги на ковер и с беспокойством взглянула на спящего, боясь, что он спросит ее, куда она идет. Но он спал, на ресницах его повисли слезы. Взяв ночник, Мадлена прошла в гостиную, испуганно замирая, когда под ее босыми ногами скрипел паркет.

Она направилась прямо к круглому столику, раскрыла альбом и села, устремив взгляд на портрет Жака. Она пришла сюда взглянуть на него. С рассыпавшимися по плечам рыжими волосами, дрожащая, съежившаяся от холода в своей длинной ночной сорочке, Мадлена долго глядела на фотографию при желтом мерцающем свете ночника. Вокруг царила глубокая тишина, и когда, охваченная внезапным, беспричинным страхом, молодая женщина настороженно прислушивалась к каждому шороху, до нее из соседней комнаты доносилось только неровное, лихорадочное дыхание Гийома.