Жак добродушно принимал это обожание. Он любил показывать свою силу, любил, чтобы ему льстили. Его подкупало преклонение этого слабого, но гордого мальчика, который обдавал презрением других учеников. Два года, что друзья проучились вместе в коллеже, они были неразлучны.

Окончив коллеж, Жак уехал в Париж, чтобы поступить на медицинский факультет. После отъезда друга Гийом долгое время был безутешен. Оставшись один, он проводил дни в полной праздности, укрывшись в Нуароде, точно в дикой пустыне. В ту пору ему было восемнадцать лет. Однажды г-н де Виарг позвал его к себе. Он принял его в своей лаборатории. В первый раз переступил Гийом порог этой комнаты. Посреди довольно большой залы он увидел графа в длинном голубом аптекарском переднике. Он показался ему ужасно постаревшим: виски у него облысели, худое лицо избороздили морщины, глубоко запавшие глаза сверкали странным огнем. Гийом всегда питал к отцу огромное уважение; в этот день он вызвал у него чуть ли не страх.

— Сударь, — сказал ему граф, — я вас позвал, чтобы сообщить свои планы относительно вас. Соблаговолите сначала ответить мне, не чувствуете ли вы призвания к какому-нибудь занятию?

Увидев, что Гийом пришел в замешательство и не знает, что ответить, он продолжал:

— Хорошо. Тем легче будет вам исполнить мою волю… Я хочу, сударь, чтобы вы не были никем — ни врачом, ни адвокатом, ни еще кем-либо.

Гийом удивленно посмотрел на него, и граф сказал с некоторой горечью:

— Вы будете богаты и, если сумеете постичь житейскую мудрость, будете хоть и глупы, но счастливы. Я теперь сожалею, что дал вам некоторое образование. Охотьтесь, ешьте, спите — таковы мои приказания. Однако, если у вас есть склонность к сельскому хозяйству, я разрешаю вам ковыряться в земле.

Граф не думал шутить. Он говорил резко и повелительно, уверенный в повиновении. Он заметил, что сын окинул взглядом лабораторию, словно протестуя против праздной жизни, которая была ему предписана. Голос графа стал угрожающим.

— Но главное, — потребовал он, — поклянитесь мне, что вы никогда не будете заниматься наукой. После моей смерти вы запрете эту дверь и никогда больше уже не откроете ее. Достаточно и того, что один из Виаргов потратил на это всю жизнь… Я полагаюсь на ваше слово, сударь, — вы ничем не станете заниматься и постараетесь быть счастливым.

Гийом уже повернулся, чтобы уйти, но отец его, словно охваченный внезапной тоской и волнением, взял сына за руки и, притянув к себе, прошептал:

— Послушай, дитя мое, покорись мне: если это возможно, живи не мудрствуя.

Он порывисто обнял его и отпустил. Эта сцена странным образом взволновала Гийома — он понял, что граф втайне жестоко страдал; с того дня Гийом при встречах с отцом старался выказать ему свою привязанность и уважение. Он беспрекословно повиновался его приказаниям. Три года провел он в Нуароде, охотясь, бродя по полям и лесам, любуясь рощами и холмами. Эти три года, прожитые в тесном единении с природой, окончательно подготовили его к радостям и страданиям, которые таило в себе его будущее. В укромных зеленых уголках парка, среди трепещущей пышной листвы, он чувствовал себя освеженным, он словно очищался от всего пережитого в коллеже, в нем крепли чувства нежности и сострадания. Он опять обрел мечту своей юности, вновь жил надеждой встретить у берега прозрачного источника прекрасное существо, которое примет его в свои объятия, поцелует, как ребенка, и унесет с собой. Какие сладкие часы проводил он, предаваясь своим грезам в тиши дубовых рощ, где ласковая прохлада обвевала его разгоряченный лоб!

Если бы не смутное беспокойство, порожденное неутоленными желаниями, он был бы совершенно счастлив. Никто его больше не преследовал; когда ему случалось бывать в Ветее, он встречал своих прежних товарищей по коллежу, но теперь эти низкие души кланялись тому, кого еще недавно так подло избивали, — в городе знали, что он единственный наследник графа. Гийом страшился только встречи со своей матерью и в то же время мучительно желал этой встречи. Но он больше не видел ее, и это его огорчало; мысль о ней не покидала его; ему казалось необъяснимым и чудовищным то, что она совершенно не интересовалась им; он хотел понять причину столь полного забвения. Он даже спросил у Женевьевы, не должен ли он попытаться увидеть свою мать. Протестантка грубо ответила, что он сумасшедший.

— Ваша мать умерла, — добавила она торжественно, — молитесь за нее.

Женевьева по-прежнему любила это дитя греха, несмотря на ужас, который вызывало в ней подобное чувство. Теперь, когда ребенок сделался взрослым человеком, она еще более ревностно старалась подавить голос собственного сердца. Но в глубине души она была ему слепо и безраздельно преданна.

Жак дважды приезжал на каникулы в Ветей. То были для Гийома месяцы безумной радости. Друзья ни на минуту не расставались; целыми днями они охотились или ловили раков в маленьких речушках. Частенько они забирались в какой-нибудь глухой уголок, усаживались там и болтали о Париже, больше всего о женщинах. Жак говорил с легкомыслием человека, нисколько их не уважающего, но человека вежливого, который обращается с женщинами ласково и не станет высказывать им в глаза своих суждений о них. Гийом пылко упрекал его в душевной черствости, — он боготворил женщину, женщина была для него светлым божеством, которому он пел восторженные гимны веры и любви.

— Брось ты это! — нетерпеливо восклицал студент. — Ты сам не понимаешь, что говоришь. Да ты смертельно наскучишь своим любовницам, если без конца будешь стоять перед ними на коленях. Впрочем, увидишь, ты станешь поступать, как все, будешь сам их обманывать, и они тебя будут обманывать. Такова жизнь.

— Нет, нет, — упрямо твердил Гийом, — я не буду поступать, как другие. Я всю жизнь буду любить лишь одну женщину, любить так сильно, что сама судьба не сможет нас разлучить.

— Ну что же, посмотрим!

И Жак смеялся над наивностью провинциала. Он рассказывал ему о своих страстных увлечениях, длившихся одну ночь, и Гийом чувствовал себя почти оскорбленным. Приезды Жака на каникулы в Ветей еще больше укрепили дружбу молодых людей. Они писали друг другу длинные письма. Но мало-помалу письма Жака стали приходить все реже; на третий год он уже не подавал никаких признаков жизни. Гийом был очень опечален его молчанием.

От дяди Жака он знал, что молодой медик должен надолго покинуть Францию, и ему хотелось проститься с ним перед отъездом. Он начал смертельно скучать в Нуароде. Узнав причину его задумчивости и огорченного вида, отец как-то вечером, выходя из-за стола, сказал ему:

— Я знаю, что вам хочется поехать в Париж. Разрешаю вам прожить там год и надеюсь, что вы наделаете глупостей. Я открываю вам неограниченный кредит… Можете ехать завтра же.

Прибыв на следующий день в Париж, Гийом узнал, что Жак накануне уехал оттуда. Жак отправил ему в Ветей прощальное письмо, которое Женевьева переслала Гийому. В этом письме, очень веселом и ласковом, друг сообщал, что назначен хирургом при французском экспедиционном корпусе в Кохинхине и, без сомнения, долгое время пробудет вдалеке от Франции. Гийом немедленно вернулся в Нуарод, огорченный этим внезапным отъездом, испугавшись, что окажется один в незнакомом городе. Он опять всем сердцем погрузился в свои одинокие сладостные мечты. Но через два месяца отец снова вывел его из этого состояния, приказав ему вернуться в Париж, — он хотел, чтобы Гийом пробыл там около года.

Гийом поселился на Восточной улице, в той самой гостинице, где жила Мадлена.

Мадлена встретила Гийома как раз, когда она собиралась подыскать себе небольшую квартирку и переехать туда из гостиницы, где ей было не по себе. Двери гостиницы были открыты для всех, здесь жили студенты и девицы легкого поведения; здесь она в любое время могла услышать какое-нибудь грубое изъявление чувств, которое жестоко напомнило бы ей о ее положении. Она решила, что, обосновавшись на новом месте, сможет зарабатывать себе на жизнь вышиванием, к которому у нее были большие способности. Впрочем, и без того двух тысяч франков ренты вполне хватало на ее нужды. Однако будущее внушало ей смутное беспокойство; она чувствовала, что одиночество, на которое она хотела обречь себя, таит для нее множество опасностей. Она поклялась быть сильной, но дни ее проходили в тоскливом бездействии, ничем не заполненные, и порой по вечерам Мадлена ловила себя на недостойных мыслях, вторгавшихся в ее унылое существование и свидетельствовавших о слабости.