Это никого не убедило. Каждая свинья уже имела кличку, привычки ее подробно обсуждались, она считалась членом семьи ее владельца. Поросята были не только будущее жаркое и шкворчащее сало, они были домашними любимцами, к которым все очень привязались.

Солдаты, сопровождаемые женской руганью и насмешками мужчин, стали спускаться в тесные подполья. В темноте они пытались поймать юрких гладких поросят, за которыми многие ухаживали, как за детьми. С усилием сохраняя приветливое выражение лица, отдавая приказы друг другу, солдаты пытались поймать вырывающихся из рук, визжащих хрюшек. В конце концов они выработали единый прием: взмыленный солдат держал поросенка вверх тормашками, а другие пытались связать короткие ноги, которыми тот дрыгал в воздухе. И бросали связанного поросенка в грузовик.

Вначале я боялась военных, которые, казалось, имели полное право действовать по своему усмотрению, но постепенно чувство это слабело и стало нарастать чувство солидарности. Те, кто не был вовлечен в спасение очередного поросенка — такого хорошего, такого чистого, такого спокойного и умного, — стояли тут же, смотрели и зубоскалили.

Молодой, красный от натуги англичанин тащил Снежинку, свинку госпожи Саулите. Она шла следом, корила солдат, мол, на настоящей войне воевать надо, кричала Снежинке, чтоб убегала, солдат с трудом удерживал поросенка в вытянутых руках. Рыжий усатый сержант, потеряв равновесие, так сильно толкнул молодого солдата, что тот выпустил свинку из рук, и она упала на пол, перепугавшись до такой степени, что даже не хрюкнула. И тут же вскочила и бросилась к госпоже Саулите, которая прижала ее к груди. Госпожа Саулите гладила Снежинку по голове, что-то нежно нашептывала ей и держала чрезвычайно крепко.

Началась неравная борьба. Солдаты пытались ухватить Снежинку за гладкий розовый зад — воспитание не позволяло им хватать поросенка за брюшко или за плечи, поскольку свинка прижималась к пышной теплой груди госпожи Саулите. Мы, кто как умел, подбадривали Снежинку и госпожу Саулите и отпускали шуточки в адрес англичан. Когда рыжий сержант дернул Снежинку за хвост, мы заулюлюкали, а Снежинка завизжала. Госпожа Саулите бросила на него взгляд, исполненный презрения, и продолжала гладить Снежинку, успокаивая ее.

Я была просто потрясена! До чего же госпожа Саулите смелая! Как Снежинке повезло, что у нее есть такой защитник! Даже во время нападения Снежинка чувствовала, как ее любят.

Солдаты принялись урезонивать госпожу Саулите.

— Переведите ей, что она заразится от свиньи какой-нибудь болезнью.

— Нет, — отрезала госпожа Саулите, — Снежинка здорова, у нее нет никаких микробов. Я тоже здорова, как сами они убедились. Если хотят, пусть меня обследуют.

Молодые люди из наблюдателей хохотали, свистели, аплодировали и топали ногами, госпожа Саулите осуждающе на них посмотрела.

Потом пригласили капитана Вилциньша, президента административного совета, избираемого в помощь англичанам, папа тоже был членом этого совета. Прибыл господин Вилциньш, на нем было длинное привлекавшее внимание кожаное пальто, которое сохранилось еще с тех времен, когда он одерживал победы на европейских чемпионатах по верховой езде. Капитан Вилциньш пришел прямо с собрания, на котором решали вопросы о распределении помещений, очередности дежурств по кухне, улаживали споры и обсуждали предстоящие общественные мероприятия. Пока господин Вилциньш доказывал госпоже Саулите необходимость подчиниться приказу, за его спиной переминались с ноги на ногу еще два члена совета. Госпожа Саулите упорствовала.

В конце концов пригласили самого коменданта лагеря.

— Скажите этой женщине, что она нарушает общественный порядок. Если она не отпустит свинью, я прикажу ее арестовать и отвезти обратно в Берлин в русский сектор. Если она не подчинится, ее отправят в Латвию, — отчеканил лейтенант Сазерленд.

И госпожа Саулите наконец сдалась. Она поцеловала Снежинку и бережно передала ее в руки рыжеусого сержанта; тот с виноватым видом понес поросенка в машину. Солдаты с облегчением захлопнули дверцы грузовика и джипа. И уехали, подняв за собой облако пыли.

Вскоре после этого разнеслись слухи о том, что какой-то литовке удалось припрятать своего поросенка, одев его в платье и повязав голову платком. Она плакала, что доченька, мол, умирает от непонятной сыпи и лихорадки, солдаты ее не тронули, поверив, что женщина и в самом деле склонилась над больным ребенком, а не над поросенком, которого зажарят ко Дню независимости Литвы. Эти литовцы, говорили латыши, такие смелые, они знают, что делать, хоть большинство и католики. А эстонцы, в свою очередь, утверждали, что латыши, такие хитроумные и хозяйственные, сумели спрятать несколько поросят в лесу, так как администрация лагеря заранее их предупредила. Но как бы там ни было, после этого случая ни одного поросенка — выскобленного щеткой, вымытого, с ленточкой на шее или гуляющего на поводке — в лагере Монтгомери не видели.

Я покинула компанию продолжавших обсуждать, не осталось ли в лагере поросят, и пошла следом за госпожой Саулите в ее комнату, где она жила вместе с двумя семьями. Я боялась приблизиться к ней, чтобы не увидеть на ее лице ту неизбывную печаль, которую привыкла видеть на мамином лице, но все равно мне хотелось идти за ней. Мне хотелось выразить сочувствие госпоже Саулите, потерявшей Снежинку.

Госпожа Саулите шла все медленнее и медленнее, и мне пришлось остановиться, чтобы она меня не заметила. Я услышала тихие звуки, какое-то бормотание, неужто она плачет? Помочь ей я не могла. Нет-нет, это не были всхлипывания. Госпожа Саулите прочистила горло и принялась что-то тихо мурлыкать себе под нос, пела она для своего удовольствия, направляясь в унылый барак. Меня поразила радость в голосе женщины. В маминых песнях о Латвии были только тоска и грусть. Сейчас мама вообще перестала петь. А госпожа Саулите пела, при этом даже слегка пританцовывая.

Она допела и, довольная, погладила себя по бедрам. От удивления я даже дышать перестала. Госпожа Саулите медленно оглянулась, заметила меня, остановилась.

— Что ты там семенишь за мною, как мышка? Иди сюда, составь мне компанию.

Она протянула мне руку. Так вот просто.

Мы шли молча, пока я не набралась смелости произнести:

— Мне очень жалко Снежинку. Как мне жалко, что ее у вас отобрали.

— Да, мне тоже жаль.

— Она мне нравилась. Она была замечательная свинка.

— Да уж. Красивая, умная, веселая. Необыкновенный поросенок.

— Она была умная?

— Да, да, очень умная, просто интеллигентная. Удивительная свинка, — госпожа Саулите искала подходящее слово. — Уникальная. Ну просто уникальная. Просто неподражаемая.

— Мне жаль, — сказала я еще раз, — но вы не огорчайтесь.

Я застеснялась своих слов, таких интимных. Но она, кажется, не рассердилась.

Она легко сжала мою руку.

— Все обойдется, дорогая, — сказала она. — Я огорчена потерей, но ничего не поделаешь. Такие вещи случаются.

Дорогая! Как давно меня никто так не называл. Я всматривалась в лицо госпожи Саулите. В ее ясных зеленовато-голубых глазах не было слез. Она не сдерживала их, улыбаясь. Она не притворялась.

— Ну, как я тебе? — помолчав, сказала госпожа Саулите. — Задала же я перцу тем солдатам, правда? Могу поспорить, они не так скоро меня забудут.

— По-моему, это было просто замечательно.

— Ты так считаешь? — Госпожа Саулите, довольная, рассмеялась. — И я, конечно, тоже так считаю. Я знаю, кое-кто нынче ночью будет вертеться без сна и грезить обо мне. И эти из совета были счастливы, что я не рассказала никому все, что знаю о них, об этих сухарях. Я расскажу об этом тебе как-нибудь в другой раз.

Возле двери она протягивает ко мне руки и крепко обнимает меня. Ее роскошные каштановые волосы и нежная белая кожа излучают жизнь, тепло, которое согревает мою сухую кожу и мои тонкие сухие волосы.