Труп пастора Брауна остался лежать под дождем возле дуба, нас загнали обратно в погреб. Мы дрожали от холода. Было трудно поверить, что солдаты здесь появились меньше суток назад.

Никто не знал, что сделали они с остальными мужчинами. Я старалась не думать о папе и сердилась, когда женщины шептались, гадая, что случилось с мужчинами. Ведь они могли произнести вслух, что папу расстреляли. Как они не понимают, что пока они не скажут этого, с папой все будет в порядке? Как смеют они шептаться? Почему мама не прервет их?

Немки всегда давали понять, что мама не такая, как они. По отношению к ней вели себя надменно, заставляя выполнять самые тяжелые работы по кухне, всегда обвиняли ее, если что-нибудь терялось или было украдено. Мама не была создана для той физической работы, которую от нее ждали, тем более трудно было справляться со всем под враждебными, презрительными взглядами. Как-то ночью мы с сестрой проснулись от маминого плача. Папа утешал ее, доказывая мелочность придирок работавших с нею женщин. Мы лежали затаив дыхание, чтобы они не догадались, что мы не спим. Каждый раз, когда я просила маму улыбнуться, я знала, что с таким же успехом она может и расплакаться. Но этого не случилось. Каждый раз, когда я просила ее, она улыбалась.

Бабушка не работала на кухне. Она чинила белье и носки пациентов и присматривала за мной и сестрой. Немки отнеслись бы к ней с недоверием потому только, что она была латышка, но бабушка, похоже, вызывала их неприязнь и своим поведением. Однажды среди детей во дворе распространился слух, что кто-то умер и что Германия победит в войне. «Тупоголовый Рузвельт наконец-то умер!» — радостно кричала я вместе со всеми. Выбежала бабушка, схватила меня за руку и при всех отчитала: «Никогда не желай другому смерти!» Она начала говорить что-то о том, что войну проиграет Германия, но осеклась. Весь тот день она продержала меня в комнате. А теперь бабушка пеклась о Хильде, которую почему-то осудили только за то, что ее изнасиловали первую; все остальные женщины ее сторонились.

Но у мамы и бабушки были некоторые преимущества. Поскольку обе жили в России и понимали по-русски, они владели хоть какими-то крохами информации. Пастора Брауна русские расстреляли за то, что он сотрудничал с нацистами. Нет, солдаты не говорили, что собираются расстрелять и остальных мужчин. Нет, покинуть погреб нам разрешат не скоро, но должен прибыть какой-то высокопоставленный офицер, может быть, он сумеет обуздать солдат.

Долгий серый день шел на убыль. Все так же лил дождь, все так же солдаты толпились за перегородкой, женщины и девочки сидели тесно прижавшись, — ждали, дрожали. Астрида под матрасом время от времени дергалась.

Солдаты схватили двенадцати- или одиннадцатилетнюю девочку и стали отрывать ее от матери. До этого они считали ее слишком маленькой. Мать, расплывшаяся женщина с начинающими седеть волосами, пыталась предложить солдатам себя вместо дочери, но те смеялись и отталкивали ее. Девочку держали крепко. Она сопротивлялась и с мольбой смотрела на женщин, на всех подряд.

И тут Хильда очнулась. Она прекратила бормотать, вскочила, схватила какого-то солдата за руку. Стала вертеть задом, смеялась, заглядывая ему в глаза, солдат воспринял это как приглашение, но на самом деле выглядело все это насмешкой. Солдат толкнул товарища в бок и что-то сказал, после чего оба загоготали. Они отпустили девочку и увели Хильду за перегородку. Раздались рев и аплодисменты.

Когда Хильда вернулась, женщины смотрели на нее глазами, полными ненависти и презрения. Только мать перепуганной девочки порывалась что-то сказать, но промолчала. Хильда вернулась на свое место рядом с бабушкой, а женщины в это время, казалось, еще теснее сомкнули круг, из которого она была изгнана. Хильду таскали за перегородку еще несколько раз.

Наконец стемнело, новые солдаты больше не появлялись. Одни и те же заходили и выходили из погреба, но наконец и хождение прекратилось. И так-то неяркий, свет погас, но солдаты больше не светили карманными фонариками нам в лицо. Искать им здесь больше было нечего. Постепенно все они собрались в главном здании, чтобы поесть и улечься спать.

Непродолжительную тишину нарушили громкие приказы. На сей раз солдаты предпочли женщин постарше, тех, кого до сих пор не трогали. Они ткнули пальцем в бабушку, тетю Гермину. Бабушка пробормотала какие-то подбадривающие слова, быстро погладила меня и Беату по щеке, застегнула на Хильде пальто. Мама сидела неподвижно, ногти ее впились в мою ладонь.

Когда отобрали около полудюжины женщин, солдаты открыли двери и стали выталкивать их во двор, под дождь.

— Дикари, — громко произнесла мама. Оцепенев, я ждала, что вот-вот раздадутся выстрелы, но ничего не произошло.

Только один из солдат сунул голову в дверь и сказал что-то остальным.

Постепенно мама расслабилась, чуть отпустила мою руку, а потом, словно задумавшись, поднесла к губам и поцеловала.

— Бабушка вернется. Они ведут ее в главное здание. Им надо, чтобы бабушка и остальные начистили картошки и сварили кислые щи. Она вернется.

Мы сидели не двигаясь, однако вполуха прислушивались, не стреляют ли. Пушки все так же грохотали вдали, но поблизости выстрелов не было слышно. Может быть, действительно бабушка в конце концов вернется, когда солдаты поужинают.

У нас за весь день ни крошки во рту не было. Отсутствие еды, пожалуй, было благом, так как солдаты никого не выпускали на улицу в наспех сколоченную уборную. Использовать ведро за одной из перегородок, как делали это во время налетов, мы боялись. Солдаты напали бы на любую, увидав ее полуодетой. Мы описались, проголодались, хотели пить, замерзли и заболели от усталости.

Я закрыла глаза, но видела только бабушку, вот она одна идет под холодным дождем в главное здание, и папу, тоже одного, далеко впереди бабушки. Оба такие одинокие, такие испуганные, мне хотелось дотронуться до них, но я, конечно, не могла. Как только я закрывала глаза, перед глазами вставала одна и та же картина — солдаты толкают папу, как пастора Брауна, к дереву, поэтому я смотрела на Хильду. Чтение молитвы больше не помогало, потому что слова для меня потеряли смысл. Я сидела неподвижно, в животе и в груди что-то обрывалось при каждом движении солдат.

Два солдата остались нас охранять, они улеглись на матрасы, с которых согнали женщин. Они передавали друг другу папиросу и бутылку водки. Грубый смех раздавался все реже; может быть, они в конце концов заснут.

Фрау Франц, очень-очень старая немка с морщинистыми, покрытыми старческими пятнами руками, которой принадлежала изящная резная тросточка, перекрестилась. Она взбила подушку, пытаясь устроиться поудобней. Вытащила шпильки и тряхнула жидкими седыми волосами, точно так же, как бабушка перед сном. Потом она приложила руки ко рту и стала вытаскивать зубные протезы.

Один из солдат подскочил к ней. Верхняя пластинка уже была у него в руках, и он сунул пальцы в рот фрау Франц, чтобы вытащить и нижнюю. От боли она закричала и в то же время беспомощно хватала протез, который солдат держал в вытянутой руке.

Когда нижняя пластинка подалась и солдат уже собрался было положить обе в свой карман, мама бросилась на него. Злость, которую она сдерживала, когда солдаты отнимали у нее мужа и мать, и обручальное кольцо, придала ей силы. С минуту казалось, что она его укусит, вцепится ему в горло зубами, разорвет его на куски. Ошарашенный, солдат оттолкнул ее.

Мама сделала глубокий вдох и взяла себя в руки. И начала говорить. Она гримасничала, она жестикулировала, показывала на рот фрау Франц, потом на свой. Солдат, который взял протезы, прислушался; он не ожидал, что кто-то из женщин умеет говорить по-русски. Потом он снова что-то грубо произнес, сунул зубные протезы еще глубже в карман и погрозил матери кулаком. Он был невероятно зол. Потом мы узнали, что он сказал — у его матери в России нет ни одного зуба, а у этой немецкой суки целых два ряда. И так тоже проявлялось уважение солдат к своим матерям.