Как только пастор Браун отправлялся в Берлин, взрослые начинали волноваться. Пока что ему удалось отстоять всех, доказывая, что пациенты, которые трудятся на полях и в садах, раскинувшихся вокруг института, производят продуктов гораздо больше, чем сами потребляют, и таким образом тоже принимают участие в войне. С каждым разом от него требовали все более подробных отчетов о том, сколько продукции производит каждый отряд, каждая рабочая группа, он опасался даже, что кое-какие группы окажутся менее продуктивными и будут обречены на смерть, и ему приходилось подтасовывать цифры. Или от него требовали назвать, сколько именно произвел продукции каждый из пациентов, и тогда опасность угрожала самым старым и слабым. Он, конечно, боялся, что каким-то образом будут обнаружены евреи и политические активисты, и тогда смертная казнь грозила всем пациентам. В этом случае погиб бы и он, и его сотрудники, убежища в Лобетале лишились бы все. Пастор Браун все время занимался бухгалтерией, даже во время налетов — при свете карманного фонарика. Никто не осмеливался возражать против этого блеклого пятна света, хотя и находились такие, кто громким шепотом выражал свое возмущение.

Мама восхищалась пастором Брауном и часто сидела с ним рядом. Казалось, ему приятны их беседы — как напоминание о красивой и беспечной довоенной жизни. Перед сном я слышала, как они тихо говорят по-немецки о книгах и музыке, о лодочных прогулках по озеру, о концертах и оперных спектаклях. Случалось, они читали знакомые обоим стихи по-русски или по-французски. Они не говорили с мамой о том, что он беспокоится за своих пациентов, и вряд ли мама хотела усугубить его опасения историей о том, как в Латвии нацисты распорядились судьбой Ария.

Арий был братом маминой подруги Эльвиры. Вместе с ней они слушали лекции в Учительском институте и даже недолго работали в школе в одном поселке. Когда мама вышла замуж, Эльвира постоянно бывала в доме пастора и проводила летние каникулы вместе с нами. Меня Эльвира завораживала, она была одинока, и казалось, она знает самые жуткие тайны. Брат Эльвиры Арий был убийца. Любимчик матери и один из лучших студентов философского факультета, он однажды взял топор и зарубил свою мать.

Убийства в Латвии случались чрезвычайно редко, это было почти невероятным событием. Даже в 1944 году, когда уже столько семей пострадало от казней и депортаций в Сибирь во время русской оккупации 1940–1941 года, когда война у многих отняла сыновей, когда люди видели, как нацисты хватают их соседей, взрослые по-прежнему горячо обсуждали каждый случай убийства по личным мотивам. Муж застрелил любовника жены, за которым наблюдал через окошко без штор. Казалось, взрослые никогда не перестанут обсуждать эту историю.

Эльвира не только знала убийцу, она жила вместе с ним, он был ее братом и он убил ее мать. Я ждала, что Эльвира расскажет драматическую историю о брате, но она заговаривала о нем редко, да и то произносила что-нибудь незначительное, например, что надеется довязать носки, чтобы можно было передать их брату при следующем свидании.

Мама иногда ездила вместе с Эльвирой. Они проводили утро в прогулках по городу, а после обеда навешали Ария в больнице. Они недолго сидели у него и смотрели, как он проводит простые линии в блокнотах, которые они ему привозили. Арий радовался гостям, но часто не понимал, кто такая Эльвира. Радовался принесенным фруктам и конфетам. Если они приходили с цветами, он вежливо благодарил, но оставлял цветы там, куда положил. Арий с удовольствием беседовал с каждым, кого встречал в саду во время прогулки. Возвращаясь в город, Эльвира плакала, но, отсморкавшись, говорила, что брат выглядит здоровым и довольным и что ей самой следует взять себя в руки. Потом они с мамой заходили куда-нибудь выпить чашку кофе с пирожными и возвращались из поездки в хорошем настроении.

В последний раз они поехали его навестить поздней весной. Они шли длинной кружной дорогой к зданию больницы, восхищались цветущими яблонями под окнами кухни и не сразу заметили, как пусто вокруг. Не увидели ни колясок, ни велосипедов, директорской машины тоже не было. Может быть, они перепутали приемный день, может быть, что-то изменилось. В годы немецкой оккупации что ни день появлялись новые предписания. Они попытались открыть тяжелые двери, но те оказались заперты.

Принялись звонить, ждали, стали звонить снова. И только тогда обратили внимание на царившую вокруг тишину. Отойдя на несколько шагов, они глянули наверх, на окна с решетками. Но никто не смотрел сквозь решетки на улицу, никого не было и на скамейках под деревьями, где они так часто сидели вместе с Арием. Подтянувшись за карниз, стали заглядывать в окно. Увидели угол приемной и место секретарши за стеклом. Там никого не было.

— Они, очевидно, всех куда-то перевезли, — сказала мама, хотя совсем не была в этом убеждена.

— Да, похоже, — неуверенно согласилась Эльвира.

Они спустились с лестницы, не зная, что предпринять.

— Может быть, в городе знают, что с ними случилось.

Дойдя до ворот, они еще раз обернулись. Отсюда был виден огород рядом с фруктовым садом. И обрадовались, заметив пятерых или шестерых пациентов или, может быть, санитаров, работающих в саду. То шагом, то бегом они поспешили к ним.

— Где Арий? Куда все делись? — кричала Эльвира издали, но ее не было слышно. Мужчины продолжали копать. Возле дерева, прислонившись к нему, стоял старый крестьянин, те, кто работал под его присмотром, были похожи на русских военнопленных.

— Где Арий? — наконец Эльвира подбежала совсем близко.

— Они умерли. Все они умерли, — сказал крестьянин. На Эльвиру он не смотрел.

— Умер? Как он мог умереть? Еще неделю назад был совсем здоров.

— Они все умерли, я уже сказал, — крестьянин продолжал смотреть на дорогу.

— Не может же быть, что вы говорите о моем брате, о моем брате Арии. Где он? Вы его знали?

Крестьянин наконец взглянул на нее, военнопленные продолжали разравнивать землю.

— Все пациенты умерли.

— Как это? На прошлой неделе он ничем не болел.

— Я говорил, чтобы вывесили на дверях официальное сообщение! Вы третья, кому сегодня мне приходится это объяснять. Позавчера всем им дали отравленный чай. Пришлось нам не разгибая спины работать, чтобы всех похоронить. Работа тяжелая, они устали, — крестьянин кивнул в сторону военнопленных. — Ладно еще, велели больным вырыть ров для собственной могилы, еще в начале недели, а то и не знаю, что б делали. Хватит и того, что нам пришлось их зарывать.

— Не может быть, что он говорит об Арии, не может быть, — обратилась Эльвира к маме. — Не может быть, чтобы они убили Ария.

— Может, — мрачно возразил мужчина.

— Где директор? Я хочу с ним поговорить.

— Он давно уехал, еще на прошлой неделе.

Крестьянин отвернулся и заговорил с военнопленными. Указал на яму на поверхности огромного рва и сердито велел ее заровнять.

— Не могли они убить Ария, — без конца повторяла Эльвира в очереди в городскую мэрию, где надеялась узнать адрес одной из секретарш, которая, так казалось Эльвире, должна ее помнить. Но они убили Ария, убили и всех остальных.

Эльвира так никогда и не поверила, что брат умер. Она ездила в город снова и снова, стояла в очередях, искала, предлагала взятки, упрашивала. Когда русский фронт стал приближаться и мы ушли на побережье, чтобы сесть на пароход, отплывающий в Германию, мама взяла Эльвиру с собой. Эльвира тогда уже ни о чем, кроме Ария, не говорила, приходилось ей напоминать, что надо поесть, причесаться, завязать шнурки. Она останавливала совершенно незнакомых людей, которые тащили за собой самодельные тележки, и требовала, чтобы те подтвердили, что видели ее брата.

Незадолго до нашего отъезда в Германию Эльвира стала заводить разговоры о том, что надо бы вернуться в пасторский дом за маминым подвенечным платьем. Расстояние не ахти какое, если идти быстро, она успеет обратно вовремя. Вначале мама пыталась ее отговорить, потом просто запретила уходить. Казалось, Эльвира послушалась, она даже не вспоминала о свадебном платье, которое было лишь поводом, чтобы вернуться, и тогда она непременно оказалась бы по ту сторону линии русского фронта.